Хотя дед и заставлял Александра учиться оружию, легко дело не пошло. Прежде чем он справился с заряжанием, дровосеки, привезенные купцами, успели срубить вязы, буки и ясени. Они как раз работали при дубе, под которым покоился Камык, и ругались так, что было слышно в деревне: зубья пил ломались, а лезвия топоров гнулись в теле древесного патриарха. "Король Мирова" насмехался над усилиями людишек словно каменный молох семитского пантеона злорадных богов, который не чувствует ни разрезов, ни ударов.
Александр шел полями, а потом и по лугу, решительным шагом. Глаза его были холодными, отсутствующими. Мушкетон и не прятал, держал его в правой руке, словно охотник, собравшийся за добычей, поднимая ствол слегка кверху, чтобы нарубленные куски металла не выпали из воронки.
Его заметили, когда Александр был уже совсем близко. Дровосеки застыли, не зная, с чем тот идет; руки опали, обухи топоров замерли возле кожаных лаптей. Внезапно кто-то из них пригляделся к серьезному лицу идущего, увидел в его глазах смерть и бросился в паническое бегство, таща других за собой. Выстрел достал их спины, словно кнут с множеством ремней, вырывая борозды в рубахах, окрашивая их в багровый цвет, но, учитывая расстояние, большого вреда не наделал.
Александр вернулся домой, вывел из конюшни любимого трехлетнего жеребца, оседлал его и, имея с собой буханку хлеба, горсть дедовых денег, мушкетон и два мешочка с порохом и нарубленными гвоздями, отправился, куда глаза глядят. Отцу, который в испуге закрылся в своей комнате, крикнул через двери, что убьет его, если старый дуб срубят. И через несколько мгновений уже был на дороге.
Он пережил множество приключений, не принадлежащих этому рассказу. В Гданьске, убегая перед наказанием за то, что разбил головы двум солдатам, он спрятался на купеческом судне из Любека. Плавал под разными флагами, разыскивая фортуну, которой так и не нашел. Зато нашел приятеля, поляка, гораздо старшего, чем он сам, который у американского побережья спас ему жизнь. Разошлись они в 1762 году, в Гамбурге, откуда Рыбак, измученный бродяжничеством по морям и океанам, которые украли у него ногу, вернулся в родную страну, воспользовавшись оказией, которой были повозки комедиантов, едущих на восток.
Не прошло и два года, как Вильчиньский тоже попрощался с морем. На берег он сошел в Клайпеде, без гроша за душой и больной, без каких-либо задумок на будущее. Единственным имуществом, которое он сохранил из своей одиссеи, был дедов мушкетон, памятка, с которой он никак не желал расстаться, даже во время крушения судна, когда он чуть не утонул. Паломничество в Варшаву заняло у него четыре месяца. Его кусали блохи, ужасно болели мозоли на израненных ногах, жара мутила в голове и мучил понос. Он добрался, умирая от голода. Ночью, когда искал себе логова под Барбаканом, его окружили одетые в лохмотья призраки с ножами в руках. Троих он усмирил ударами кулаков и мушкетона, примененного в качестве дубинки, но остальные выкрутили ему руки и не прижали к стене. Видя перед собой лицо бандита, подходящего со штыком, нацеленным ему в живот, Вильчиньский понял, что это конец. Он сплюнул тому под ноги и выругался английским словом, которое было самым отвратительным желанием смерти врагу, которое он только знал. И в тот же самый момент из темноты раздался хриплый окрик: