На прямо противоположную позицию потом встал Бенедикт (Барух) де Спиноза (1632–1677), утверждавший, что и Бог познаваем, и его свойства тоже познаваемы. Спиноза рассуждал так: мы познаем вещи, всегда двигаясь от простого к сложному. Но само это движение вызвано не интересом к сложным вещам как таковым, а другим интересом, который можно нам было бы назвать метафизическим: желанием достичь равновесия, познать мир для собственного счастья, познать любовь Божию. И этот интерес требует уже познавать субстанцию не просто как самостоятельное существование, но как существование, имеющее цель в себе, существующее ради себя. Бог Спинозы существует ради себя, и потому нельзя сказать даже, умен он или нет, или проявляет он волю или нет. Но зато атрибуты (постоянные признаки) Бога как субстанции и есть протяженность и мышление, которые разворачиваются в мире и в нас. Таким образом, Спиноза не считал, в отличие от Декарта, вещи в мире протяженными или мыслящими субстанциями, но только атрибутами божественной субстанции. Отчасти на Спинозу повлияло усвоенное им с детства еврейское богословие, учившее об «умалении» (цимцум) Бога для создания мира (в христианстве это называется «кенозисом», буквально, «опустошением» от свойств, и относится к воплощению Бога в человеке), но только Спиноза рассматривал умаление не как причину мира, а как причину его познаваемости и познания. И если богословие рассматривает сюжеты, такие как творение Богом мира, то Спиноза изучал аффекты, эмоции, в которых видел не воздействие одной субстанции на другую, но увеличение или уменьшение активности человеческого ума в освоении окружающего мира. В конце концов, любовь к Богу как наивысший аффект и дает наибольшие возможности для познания.
Но уже Декарт отделяет причинность от привычной временной причинности, так как «причина в бытии» не имеет ничего общего с «причиной в становлении». В схоластике любая причинность, во всяком случае в мире сотворенных вещей, была становлением. Декарт открыл путь к пониманию причинности, в конце которого оказывается Кант. Для Канта понятие причинности также никак не связано со становлением, но связано с интуициями пространства и времени: это «схематизм» нашего мышления, иначе говоря, предварительная модель, которую мы применяем прежде, чем построим модели на основании познанных вещей. Как мы сначала ощущаем пространство, а потом понимаем, какие вещи в нем есть, а каких – нет, или как мы ощущаем время независимо от того, происходят в нем события или нет, хотя это ощущение и может быть потом эмоционально по-разному окрашено (скажем, мы скучали без больших событий), так, по Канту, мы сначала ощущаем, что ничего не происходит без причины, а потом уже думаем, какая из причин оказывается достаточнее другой. Но это еще не значит, что мы познаем причину только в силу ее полновесности, по Канту, она может оказаться только «вещью как она есть» («вещью в себе») или «императивом» («требованием»).