Я замер около пластиковой полупрозрачной двери. Свет обрисовал тонкую фигурку девушки, узенькую талию, красивые бедра, ножки… Пришлось плотно сжать губы и замереть. Оборвать дыхание на вдохе. Остановить сердце, которое измучило меня горечью вины.
Подожду здесь, потому что если увижу Лину голой, вообще спать не смогу — и так хреново.
Она вышла через минуту, вся в лучах солнечного света и сверкающих капельках воды на плечах. Увидев меня, на миг замерла, сжав в кулачках полы широкого скрывающего тело полотенца, но через секунду нервно улыбнулась:
— Проснулся? — Прошла к своей кровати, присела, как ни в чём ни бывало, принялась вытирать светлые волосы вторым полотенцем. — Макс прислал людей, починили душ. Ополоснись, ты весь в крови. Только голову не мочи, врач запретил. — Застыла на миг и, обернувшись, полоснула меня взглядом, как клинком: — Да, я беспокоюсь о тебе. Нельзя?
И, тут же отвернувшись, будто ничего не произошло, продолжила вытирать гриву золотистых волос.
— Можно, — я стянул с себя грязную рубашку, бросил на пол. — Только зачем? — стоял к ней спиной, но чувствовал, как смотрит. Скользит ненависть между лопаток. Наверное, Лина вонзила бы в меня острие ножа, если бы не цепь, что связала нас.
— У тебя амнезия? — иронично спросила она. — Всё, что я вчера тут говорила, не дошло до твоего понимания?
— Тогда спинку потри, невеста, — хмыкнул и, скинув брюки и белье, осторожно забрался в кабинку душа.
— С тобой всё порядке? — затмил шум воды звонкий голосок. — Э… тут Макс интересуется. Голова не кружится?
Захотелось подшутить над ней, но я сдержался. Эти порывы к нормальному общению раскалывали меня пополам. С одной стороны — ненавидеть было легко, никакой ответственности, никаких преград. Делай, что хочешь.
А с другой, понимать, что девочка чистая, искренняя и совсем не похожа на ублюдка-отца, что перед боем душил меня в коридоре и приказывал проиграть, — больно.
Какой же я ублюдок в ее глазах… сложно даже представить.
Я уперся лбом в стену и плевал, что вода попадает на рану. Мне жить совсем не хотелось. Не было ни единой надежды, что Сашка еще дышит, а второй ребенок выживет после всего, что я сделал. Это расплата. Все понимаю.
Милка смеялась, когда я волновался за сына. Мол, слишком его опекаю, а должен воспитывать в нем мужчину, давать свободу. Он падал — она даже не дергалась, хотя у меня все сжималось от одного вида. Улыбаясь, подавала малому руку и вела его дальше. И он не плакал. Даже с разбитой коленкой не плакал. Даже когда ему врач накладывал швы — сцепив зубы, смотрел на меня большими синими глазищами и не… Пла-кал.