— Я никогда не был так несчастлив, как теперь; я уже видел жизнь мою облагороженною и высокую цель перед собой, и все это была только злая шутка…
— В эту минуту он был точно прекрасен, — заключает Якушкин.
Друзья так и не раскрыли Пушкину тайну существования тайного общества, то ли оберегая гения, то ли не совсем доверяя его беспечной и пылкой натуре.
Но всякая буря сменяется временной тишиной, жизнь не останавливается, обида, горечь, смятение, гнев на друзей постепенно проходили. Рядом оставался Инзов. Иван Никитич был в отношениях с Пушкиным «как бы вне всяких веков». Он позволял ему поездки к друзьям, но считал необходимым также — для пользы дела единственно! — и посадить под арест, и потолковать «о том, что тебе интересно», и прислать балычку. Александр балык изредка любил.
В Великий пост Иван Никитич заставлял Пушкина говеть, ездили они вместе и на церковные службы у Благовещения. Это было для непоседливого молодого человека утомительно, и он в шутливых стихах жаловался Василию Львовичу Давыдову:
Я стал умен, я лицемерю —
Пощусь, молюсь и твердо верю,
Что бог простит мои грехи,
Как государь мои стихи.
Говеет Инзов, и намедни
Я променял парнасски бредни,
И лиру, грешный дар судьбы,
На часослов, и на обедни,
Да на сушеные грибы.
Подлинный, коренной Кишинев встречал Пушкина у Егора Кирилловича Варфоломеева, откупщика и крупного чиновника, богача и гостеприимного хозяина, славившегося на весь город своими балами. У него бывало весело и шумно. Самый дом его был небольшой, но пристроенный к нему танцевальный зал разрисован под трактир. Скрипки поют… Молодежь в танце… Как бы ткется ковер «из живого движения рук, колыхания плеч, блеска погон сквозь облачко пролетающей шали: Восток!» Босая и грязноватая девочка-цыганка с глазами-вишнями то приносит на серебряном подносе чашечки густого ароматного кофе, то на том же подносе блюдечко варенья и высокий бокал холодной воды — дульчесу, дабы прохладиться. Вино льется рекой, и Пушкин отдает ему иногда изрядную дань…
Взволнованный и вольный Кишинев все дальше отходил в прошлое, оставался Кишинев карт и балов…
Видя тоску и томление своего подопечного, умный Инзов отпустил его в Одессу. Обнял его дружески и на прощание сказал:
— Мы тут жили с тобой по-деревенски, там ты будешь на полном свету. Но там этак, чтоб по-простому… не обольщайся, не жди.
В Одессе «ресторация и итальянская опера напомнили мне старину и, ей-богу, обновили мне душу», — писал Александр брату Льву 25 августа 1823 года. Припомнились и дядюшкины «устерсы»:
Но мы, ребята без печали,