Коллега покачала головой.
— Просила тебе передать и умчала.
Папка ничем не выделялась от остальных, разве что цветом и каллиграфическими буковками «С» и «И», что отпечатались в правом углу. Я распахнул первую страницу и пробежался взглядом по партитуре.
— А… — обернулся, чтобы узнать, как звали студентку, но Татьяна уже вышла из кабинета.
Все гениальное неизбежно прячется в простом. Я даже присел на край стула, чтобы поверить своим глазам. «Вечная любовь»[1] Жоржа Гарваренца, великого французского композитора, в обработке студентки оказалась на мой вкус очень лаконичной и свежей. Да и еще на два голоса: мужской и женский. Невероятно. Кто это написал?
Полистал в самый конец и нашел приписку: «Аранжировка А. Чудаковой».
Вот тебе и Чудакова…
[1] «Une vie d’amour» Georges Garvarentz
Оркестр гремел и плавил мой мозг, драл грудь низкими нотами альтов и саксофонов, резал по ушам трубами и тромбонами и оставался тошнотой под горлом. Было так плохо, что когда дошла очередь петь, ноги еле разогнулись. В глазах плясали солнечные зайчики, меня пару раз бросило на стену, жестко мутило, отчего я стискивала кончик языка зубами, но все равно шла. Да, я — упорный слоненок. Или ослик. Упаду, но буду петь на новогоднем концерте. Они не выбросят меня на берег под названием «убираем из программы, Чудакова не справилась», как море мертвую тушу кита. Этого не будет. Никогда!
Алексей Васильевич подал холодную руку и, пока вел меня к микрофону, шепнул на ухо:
— Настя, ты справишься? Цвет лица у тебя пугающий.
— Я смогу, — быстро ответила и откашлялась в кулак, высвободила руку и до белых косточек вцепилась в стойку. Только бы не рухнуть, только бы… — Немного устала.
Немного? Я два часа головы не поднимала от партитуры, в висках до сих пор стучали ноты из «Вечной любви», прокручивались в бешеном танце знаки, фигуры, аккорды. Могу представить, что я в аранжировке начудила. Не видать мне аттестации, как собственного затылка. Придется на коленях умолять Грозу, кажется, такая фамилия у преподавателя, чтобы смиловался и дал мне еще один шанс.
Дирижер недоверчиво взглянул на меня, но отсчитал палочкой «Раз-два-три-четыре», разрисовывая воздух причудливыми фигурами, и музыка втянула мою волю в мягкие объятия.
Не знаю откуда брались резервы, но я пела. Хрипловато немного, но пела. Почти отключалась от мира, когда вытягивала высокие свистящие ноты, срезая их в жесткий драйв, почти скрим. Расщепление расслабляет связки, я знала это, потому старалась использовать только его, чтобы не дай Бог не сорвать голос. От этого песня получилась очень роковой, колючей и драйвовой.