Мать держала подаренный платок, который Анна ненароком оставила у себя на столе. На часок всего отлучилась уток с реки гнать и вот тебе. И ведь редко к ней входит, а тут. Прям, как бес толкнул! Тьфу, какой еще бес, скажешь так в школе, засмеют.
У Анны мысли бегали, как вспугнутые мышки – быстро, вертко и трусливо. Она не знала, как вывернуться – а так хотелось оставить подарок, аж до слез. Она стояла, теребя в руках кончик косы, чувствуя, как горячим изнутри ошпарило щеки и такое же огненное шпарит по глазам, превращая наворачивающиеся слезы в обжигающие уголёчки. Пелагея совсем разошлась, стучала ладонью по столу и уже кричала, что на нее, спокойную, холодную, как далекая мартовская заря, совсем было не похоже.
– Я вот сейчас эту дрянь в печку, что б даже духу этого цыганского в нашем дому не было. И шлындрать хватит. Школу закончишь, в центр, в училище отправлю, на швею будешь учится. Или на агронома. Нечего тут по цыганским дворам ошиваться, они тебя за шлюху считать будут. Я тебе!
Пелагея схватила хворостину, которой загоняла телка и, который невесть как оказался у печки, размахнулась и со всей силы втянула Анну вдоль спины, да так, что у той сквозь тонкую ткань кофты проступила красная полоска. Анна взвизгнула и отпрянула к печке, хотела бежать, но дверь перегородил отец.
– Хватит, мать. Повоевала и будет. Дай сюда.
Он отнял у матери хворостину, ласково потянул из ее сжатых пальцев платок и та послушно отдала, всхлипнув и утерев глаза кончиком белого праздничного шарфа с вышивкой, который еще не сняла.
– Вишь, отец, что твоя дочка делает! С цыганами вяжется. А они ее в табор уведут, опозорят, что делать-то будем, а?
– Не кричи, мать. Они спокон веков с моими предками рядом живут, еще никого не обидели. А что на девку засматриваются, так кто не засмотрится. Ты глянь сама!
Пелагея посмотрела на дочь – розовая от страха и огорчения, с блестящими от слез глазами и встрепанной черной косой она была необыкновенно хороша. Наверное, самая красивая девка в селе вырисовывалась, как тут не бояться. Замуж бы, что ли быстрее отдать, так теперь – вон, порядки другие. Комсомольцы. Без страха и совести, бесстыжие. Вот беда.
– На, держи, Анюта. Не плачь, слеза золотая не вытечет. И ступай, умойся, оправься. Гости у нас ныне. Матери поможешь.
Чуть погодя Анна с матерью, нацепив коромысла пошли к колодцу. Уже смеркалось, но на улице народу было, как днем в Пасху – полно. Гремело радио над строящимся клубом, девчонки, хихикая, прохаживались туда – сюда, нарядные, в тонких праздничных полушубках, разноцветных платках, пышных юбках, из -под которых, по новой моде, выглядывали стройные ножки в коротких сапогах. Анна тоже была в новом платке – он шел ей необыкновенно. Ее кожа светилась на фоне алых маков, а белый шелк оттенял розоватую смуглоту нежных щек. У самого колодца их нагнала Шанита.