— Посмотри на меня, Таня, — пальцы другой его руки касаются моего подбородка. Деликатно, но твёрдо. И я поднимаю глаза.
Ладно. Из полымя да в прорубь. Не пропаду. Не прожить мне страусом, что головой уткнулся в песок. Я чайка. Мне нужен ветер, чистое небо и свобода. И он откуда-то это знает.
— Я п-пришёл сказать, что поддержу тебя. Если тебе нужна моя помощь, я готов.
Я таращусь на Ландау так, будто у него три носа выросло вместо одного. Вообще не ожидала подобных слов.
— То есть, ты о чём? — бормочу, пытаясь правильно уложить его слова в голове.
— Я не слепой и не глухонемой, Таня, — голос у Сашки негромкий, но твёрдый.
Он, наверное, весь такой: на вид тюфячок заикающийся, а ткни его — и палец сломаешь. Не зря о нём говорят, как о восходящей звезде на поприще юриспруденции. Сейчас я в это уверовала.
— Я слышал, о чём вчера кричала Виолетта. А ещё я знаю о твоём прошлом.
— Наводил справки? Собирал досье? — вскинулась я. Мне жизненно необходимо было нужно зацепиться хоть за что-то, а не падать в бездонную пропасть. Король и моё прошлое — это не то, о чём бы я хотела разговаривать с Сашей Ландау. Но именно в эту минуту у меня не было выбора.
— Таня, — сокрушённо выдохнул мой полужених. — Не делай из меня монстра.
Он больше не смотрит на меня. Взгляд — куда-то в пространство. Ему так легче говорить. Не видеть моё злое лицо. Да и сама я взвинчена до предела. Возвращением Лео, ночным разговором. Тем, что прошлое вынырнуло из далёких глубин и снова пытается поглотить, сожрать мой покой и уверенность в себе.
— О том случае знает каждый юрист в городе. Н-нашумевшее дело.
Ну, да. Конечно. Это я была малолетней девчонкой. А Саше Ландау четыре года назад уже двадцать один год стукнуло. Не мог не слышать.
— Ч-чёрт, я не об этом хотел сказать, — теперь он досадливо трясёт головой. Но что он пытался до меня донести, я услышать не успела.
— Дети? — вынырнула из глубин квартиры мама. — Вы почему сбежали? С дедушкой уже всё хорошо. Чай пьёт. Вы уж простите, Саша: старость. А для нас это ритуал: вместе завтракать. Никите Григорьевичу нравится.
Я вижу, как досадливо морщится Сашка. Не из-за деда. Из-за матери, что напоминает сейчас настырную крысу. И глаза у неё какие-то гадкие. В такие мгновения я забываю, что она меня родила.
Хочется стукнуть кулаком в стену. Разбить что-нибудь. Но я делаю вид, что всё нормально. Так проще — жить в собственной раковине и выходить из неё, как только удаётся скрыться от постоянной удушающей опеки.
— Вы простите, Людмила Евгеньевна, но я пойду, — оборачивается и вежливо кланяется маме Саша Ландау. Образец безупречности. Мечта каждой женщины, имеющей дочь на выданье.