— Что. Ты. Делаешь?
— Сказать хотела… — частота звуков зашкаливает.
— Говори.
— Если ты… — с первой подачи не получается. Вдыхаю поглубже и, наконец, выпаливаю: — Если ты оставишь меня еще хоть на день взаперти, я открою окна и буду орать, что ты удерживаешь меня против воли и насилуешь!
— Я — твой муж.
Тон такой, что в конце без каких-либо проблем добавляется ментальное обращение «идиотка».
— А мне главное — шум поднять, херр Ланге[1]. Там дальше разбирайтесь… — крякнув, обрываю речь.
Потому как ладонь Тарского с моего плеча плавно смещается на шею. Прочесав все нервные окончания и всколыхнув табун мурашек, сжимает подбородок.
— Продолжишь нарываться на хер, получишь его. По самое не хочу загоню.
Так грубо он со мной еще не разговаривал. Теряюсь, смущаюсь и прихожу в какое-то взрывоопасное волнение. Но обида глушит все. Заливает, будто из пожарного крана.
Да как он смеет?
— Я не нарывалась! Шутила просто… Всегда просто шутила!
Сама понимаю, что не до конца честно себя веду, но задетая гордыня сильнее совести. Впрочем, Тарского фиг обманешь.
— Ты меня слышала? Потом чтоб не плакала.
— Пусти, — раздосадованно трескаю его по руке.
Это, конечно же, никакого результата не приносит. Он даже не морщится. Сжимает так же крепко. Еще и снизу наваливается. Внезапно ощущаю на своей промежности давление его члена. Внутри, вкупе с обжигающим трепетом, волна необоснованного, попросту интуитивного страха взмывает.
— Сейчас же отпусти, сказала! Папа тебя…
— Я спросил: ты меня слышала? — усиливает психологический и физический натиск.
— Слышала!
— Умница. Это первое и последнее предупреждение.
Бросив последнюю фразу, поднимается. Оставив меня распластанной на кровати, отворачивается к шкафу. Я же, стискивая ладони под грудью, бесцельно смотрю в потолок.
— Вставай. Поможешь мне со сменой пластыря.
Пытаюсь, но двигаюсь медленно, словно подтаявшее мороженое. Приподнимаюсь на локти и вдруг замечаю, что в пройме съехавшей сорочки торчит половина моей груди со сморщенным соском. Подскакивая, судорожно поправляю ткань.
Нет, Таир, конечно, видел меня голой. Но тогда это была вызывающая демонстрация, сейчас же — унизительная безалаберность.
Он спокойно идет в ванную. Я, сгорая от небывалого смущения, плетусь следом.
— Почему ты такой злой сегодня? — бубню обиженно, пока раскладываю аптечку.
Взгляд не сразу решаюсь поднять, но и помалкивать, как провинившаяся собачонка, я не умею.
— Разве я злой, Катенька? Злым ты меня еще не видела.