Андрей
У нее расширенные зрачки. Я вижу это, потому что прямо над нами загорелся фонарь. Он издает раздражающие звуки, и лампочка в нем скоро перегорит, но это позволяет мне разглядеть ее лицо. Выдохнуть.
То, что произошло двадцать минут назад…
У меня сорвало планку. Увидеть чужие руки на Еськином теле после того, как она спала в моей постели, почти предательство. Извращенное обострение и усугубление вещей… Я знаю, что творю полную чушь, но это сильнее.
Я не до конца отдаю отчет своим действиям.
Меня ломает. Эта девочка лишает рассудка. От нее сносит крышу. Сначала приближается, а после отдаляется. Две недели. Две недели, за которые она должна была соскучиться. Должна была, потому что я сам зверел от понимания, как долго тянется время.
Это похоже на зависимость, ее вдруг стало так мало…постоянно хотелось ещё. Безразличие…оно было, такое ощутимое, обыденное для моей жизни. А потом, что-то изменилось…
Вдыхаю воздух рядом с ее виском. От нее сладко пахнет.
Все это за гранью, так, как быть не должно. Все мои чувства всегда были обострены больше, чем следовало. Если я злился, то в прямом смысле впадал в ярость. Если веселился, то до какого-то невменяемого сумасшествия. Никогда не чувствовал границ. Так и с ней.
В голове сидит одно-единственное желание — сделать своей. Не так, она уже моя. Сейчас я хочу, чтобы она призналась себе, что тоже попала. С размаху. С треском.
Моя. Как на репите. Пусть ломается, пусть будет против, но это уже ничего не изменит. Все предрешено заранее…
Обхватываю тонкую шею ладонью, тяну носом запах волос, касаюсь губами виска, щеки.
Еська не шевелится, продолжает смотреть своими удивленными глазами. Даже не моргает.
— Ты же простишь? — продолжаю ее трогать и сходить с ума от каждого прикосновения. — Моя красивая девочка.
— Я тебя боюсь, Андрей.
— Тебе не стоит меня бояться. Только не тебе.
Она медленно кивает, а розовые щеки становятся влажными. Она дрожит. От холода или от страха, черт его знает…
Прижимаю крепче. Чувствую ее под своими ладонями и выдыхаю. Мне кажется, могу сделать это полной грудью лишь сейчас, когда она рядом.
Две недели непонимания себя. Две недели с мыслями о ней. Та чертова ночь все изменила. Если бы не отец и его просьба смотаться в Москву…
— Скажи да. Просто скажи, что думала обо мне…
Еська шмыгает носом и положительно кивает.
— Я о тебе думала, — признается с печалью в глазах. — Все эти недели ты, — упирается пальцем мне в плечо, — ты, Панкратов, сидел в моей голове. Куда от тебя спрятаться? Куда деться?