На душе скребут кошки. Быстро выхожу за дверь, но все же успеваю услышать, как Теодор нахваливает скромняжку Сиселию.
У меня получается сделать всего лишь два шага по направлению к своим покоям, как тишину вечернего замка сокрушает громогласный рев.
— Эва-а-а-а! — захлебывается рыданиями Гленн. — Эва-а-а!
Прижимаюсь спиной к стене и плотно прикрываю глаза, заставляя себя оставаться на месте, хотя сердце рвется, как сумасшедшее, к плачущему ребенку. Надо бежать, скорее, чтобы не слышать.
— Эва-а-а-а! — жалобно зовет малыш, уже не плача, лишь тихо икая от слез. — Э-э-эва-а!
Этот зов, он просто выдирает мою душу из груди, сжимает болезненным спазмом горло, вынуждает до хруста стискивать зубы.
— Моя Эва!
— Что ты с ним сделала, — прямо напротив меня возникает граф. Его руки заключают меня в ловушку, упершись об стену с двух сторон от моей головы. — Зачем, Эва? Что за гнусная и подлая игра? Как можешь ты манипулировать чувствами детей? Думаешь, я хоть на минуту поверил, что ты все забыла? Думаешь, я прощу тебе то, что ты сделала?
Я смотрю на него широко открытыми глазами и не могу вымолвить и слова. Его лицо настолько близко, что я могу разглядеть золотистые лучики, расходящиеся от черного зрачка до края светло-карей радужки.
— Я-я-я! — от страха начинаю заикаться.
— Ты, Эва. Ты! — рычит мужчина. — Сначала предаешь меня, забираешь последний шанс у моего сына, а теперь втираешься к нам в доверие!
— Тео, я не… не знаю, — пытаюсь что-то сказать в свое оправдание, но меня перебивают.
— Эва, запомни! Я никогда не даю людям второго шанса…
Я слышу, как от страха кровь стучит прямо у меня в ушах. Он и, правда, жуткий. Жуткий, страшный медведь, который защищает свое потомство. Не знаю, что такого ужасного натворила Эванжелина, но разгребать последствия придется мне.
— Даю тебе две минуты, — чеканит Эмерей. — Глен хочет, чтоб ты была с ним. И ты будешь! Но если снова предашь, если снова вильнешь хвостом и передумаешь, я не знаю, что я с тобой сделаю… Но гарантирую, тебе это не понравится.
Сглатываю липкий комок страха, застрявший в горле, и медленно киваю. Этого оказывается достаточно, чтоб лэрд отпрянул от меня и, развернувшись, пошел обратно в детскую.
В носу предательски щиплет, делаю несколько глубоких вдохов через рот, чтобы успокоится. Обидно и несправедливо, когда тебя обвиняют в том, чего ты не делала, но ведь слезами горю не поможешь. А начни я упираться и переубеждать графа, что я на самом деле ничего не помню, стало бы еще хуже. Давно известный факт — кто больше всего кричит, тот и виноват.