— Да ведь конечно, — подтвердил Миша. — Ну а чего дальше-то получилось с немкой? — допытывался он.
Марфа Никандровна коротко взглянула на него.
— А чего получилось? Как война кончилась, его там еще служить оставили. А у немки-то ребеночек народился. Он домой отцу-матери письмо прислал, что вот-де хочу приехать с заграничной женой и ребеночком. Фотокарточку с них посылал. А отец ему и отписал, чтобы один приезжал. Вот он и подговорил немку, что съездит домой, родителей проведает и опять к ней воротится, а когда уехал, обратно его и не отпустили. А родители скорее, скорее на Галине-то Ивановне и женили. Никто ведь про немку-то не знал долго, никому не сказывали. Ну, да, конечно, скажут ли... А потом письмо из Германии пришло. А девушка наша на почте молоденькая работала, неразмышленая еще. Письмо-то прямо в руки Галине Ивановне и отдала. Та распаковала, а в письме-то печатными буквами написано, чтобы скорее приезжал обратно, дочка-де скучает и сама тоже... Мы с бабами тогда поохали, погоревали... Жаль ведь, тоже человек, хоть и немка.
— Ну и дела! — закусил губу Миша. — Ну и дела.
— Ой, а что потом началось... Галина Ивановна после письма — в слезы да уходить к матери. А уж сама тоже беременная. Матка ее обратно посылает: мол, надо теперь уживаться да забывать про старое. А как забудешь такое?.. И станет ли уж сердце прилипать к нему после всего. Сама-то ведь она была смирненькая, кротенькая, смешного о ней не слыхали. Не обидно разве ей? С того она, говорят, потом не одну ночь билась. Мать-то сидела около. А она, Галина Ивановна-то, вдруг застонет-застонет, заплачет-заплачет во сне-то. Страшно прямо... Вынесет ли сердце, чтоб молчать. Вот она и пошла тоже на него воевать. Ой, много тут у них искр было...
Миша никак не мог прийти в себя после того, что услышал. Сейчас ему захотелось, чтобы Марфы Никандровны не было рядом. В одиночестве не нужно делать вид, что тебя ничуть не удивило такое открытие. В воображении невольно возник Николай Степанович, всегда деловой, рассудительный, трезвый, в мягкой светлой шляпе, которая плохо сочеталась с его, хотя и начищенными, кирзовыми сапогами.
Порою он чему-то улыбался, но скрытой, почти загадочной, улыбкой. Никогда не говорил громко, даже если сердился. Постоянно сдерживал себя, редко давал волю чувствам; поэтому и при нем все чувствовали напряженность.
Директорские обязанности Николай Степанович исполнял исправно, порою истово, но ощущалось, что многое он делает через силу, превозмогая какое-то внутреннее сопротивление. Устав от этой борьбы, он приходил на службу вялым и безучастным.