— Я все равно проиграю, дурочка из переулочка, — говорю вслух, забрасывая посуду в мойку.
Возле Цветаевой на стуле появляется кулинарная книга. Старая, советская — листаю ее, сидя на подоконнике и разглядывая цветные вкладыши с блюдами национальных кухонь, но так и не решаюсь взяться за что-нибудь серьезное. На языке крутится выражение про мужчин и желудок, но в моем случае дорога куда извилистее, а ради себя стараться нет никакого желания. Вполне сгодится самый простой салат.
Полицейский приезжает к обеду, в форменной одежде, только без кителя и фуражки. Рукава белой рубашки, закатанные на четверть, туго обвивают руки. Я вижу, что Иван успел постричься и гладко побриться, сразу становясь на несколько лет моложе и еще симпатичнее. Я иду следом, откровенно любуясь и вдыхая запах, который мужчина приносит с собой.
— Хорошо выглядишь, — замечаю, проходя за ним в зал.
— Спасибо, но я не люблю комплименты. У меня для тебя есть работа.
Он бросает мне черный пакет, но я не ловлю его, позволяя упасть в ноги. Мы стоим в тишине, разделенные им, точно невидимой чертой, и я смотрю не в глаза мужчине, а на золотой зажим на темном галстуке, пытаясь разглядеть, что нарисовано на эмблеме. В животе просыпается неприятное ощущение липкого страха.
— Аня, — начинает он, но я резко перебиваю, поднимая ладонь в останавливающем жесте:
— Не хочу! Я сказала, что не буду трогать их, — во мне пылает ярость, и когда я сталкиваюсь взглядом с Иваном, вижу, насколько зол и он: привычка подчинять дает о себе знать, — сказала, но ты меня не слышишь.
— Ты обещала помогать, — его гремящий голос ниже обычного. — Или отмена диагноза уже не нужна? Свобода быстро разонравилась?
Я выдыхаю шумно:
— Надумал шантажировать? Черта с два! Я не экстрасенс, сколько можно говорить? Мне на хрен не сдались вещи покойников, которых касались руки убийцы, — я пинаю мешок со всей злости, направляя его в сторону Ивана, но от моих движений пакет раскрывается, и из его недр выпадают вещи, аккуратно упакованные в полиэтилен. Я вижу черную ткань в одном, в другом — золотую цепочку, в третьем — связку ключей с брелоком в виде мягкой игрушки.
Пытаясь успокоиться, сжимаю губы, выравнивая дыхание; примерно тем же занят и полицейский. Ноздри его нервно трепещут, будто вот-вот и он сорвется, заорет, пойдет крушить все вокруг.
Нам требуется несколько минут, чтобы прийти в себя.
Наконец, я качаю головой, переборов себя, и медленно, очень медленно наклоняюсь, протягиваю дрожащие пальцы к первому предмету, замираю в паре миллиметров, заново собираясь с духом. Когда только шуршащая пленка отделяет меня от темных капроновых колгот, я лишь подтверждаюсь в своих мыслях. Хоть изображение рисует картину удушения, по факту, я ничего не вижу.