«Не бойся».
«Мы рядом будем».
«Она тебя в обиду не даст».
«Она?», — удивляюсь я и слышу обиженное
«Мы тут все девочки!»
«Не отвлекайся, не забывайся, иди, беги!»
И я иду, и бегу.
Сколько длится забег, — не помню. На улице совсем темно, заплаканные глаза пощипывает соль от слез, и я уже давно сошла с главных, ярко освещенных улиц, пробираясь сквозь неясные, давно заброшенные промышленные строения.
«Куда ж ты ведешь меня, а?» — интересуюсь у четвертого голоса, но она только диктует свое, не обращая внимания на вопросы, будто я общаюсь с бездушным навигатором.
«Скоро, скоро, потерпи».
Впереди показывается заборчик, позади которого светлеют не то столбы, не то…
Памятники, понимаю я. Кладбищенская ограда, темно, ночь. Голос вдруг замолкает, и все остальные шептуны тоже таятся, оставляя меня одну, наедине с погостом. Звуки, до того момента вовсе неслышимые мною, словно обрушиваются разом. Я иду вперед, подходя к забору, и замираю, обнимая себя руками. Старое кладбище, на котором перестали хоронить лет двадцать назад, не заброшенное, но покинутое. И если сюда и являются, то, в основном, по церковным праздникам. Такое ужасное в своей ночной молчаливости.
Жутко, но я перелезаю через ограду, стараясь производить как можно меньше шума и радуясь, что облачилась сегодня в темную одежду. «Страшно-страшно-страшно», — колотится кровь в висках. Пытаюсь освободиться от мыслей, иду по дорожке к центральной аллее, все еще не зная, чем должен закончиться мой путь. Лишь бы не остаться среди могил…
Звук ломающейся под ногой ветки заставляет вздрогнуть; с дерева срывается птица и темной тенью проносится мимо с резким, пугающим криком. Ноги отказываются идти, предательски подгибаясь в коленях, но я не даю себе шанса остановиться.
Дорожка резко берет вправо, и я, все еще плохо видя, налетаю на край каменной плиты, ударяясь мизинцем. Текут слезы; я присаживаюсь, пытаясь отдышаться от боли. На памятнике напротив, прямо на уровне лица, оказывается женский портрет. На старой, послевоенной фотографии девушка, с короткой стрижкой на подобие моей. Она словно смотрит на меня, а я пытаюсь разглядеть ее сквозь застилающие глаза слезы, отчего изображение кажется мутным и неясным. Протираю спешно лицо краем рубашки, и вздрагиваю: на потертом овале, где должен был быть снимок, нет ничего, кроме прилипшего куска грязи, в котором я смогла разглядеть женщину. И хоть я уже числюсь сумасшедшей, разум сейчас готовится покинуть меня окончательно.
«Всего лишь парейдолия, зрительная иллюзия», — утешаю себя, медленно отползая в сторону, не в силах оторваться от надгробия, и тут, словно кто- то шепчет: