На прощание он сказал:
- А молнию золотую мы все равно найдем. Вот вернешься ты, и найдем. И всех кулаков... за отца твоего...
Они долго махали мне с увала, пока не стали маленькими, как букашки, а потом и совсем не стало их видно.
До покоса, где еще недавно, счастливый, косил я с дедом, было по пути, и какая-то неведомая сила заставила меня свернуть туда. Я пришел на луг, что покрылся густой и высокой отавой, и остановился у шалаша, уже осевшего и полуразрушенного. Отсюда я каждый день смотрел в степь, необъятную, зеленую, с гривами березовых колков.
Теперь она посизела, оттого что распушился ковыль, распустив по ветру серебристую проседь.
Предосенняя тоскливая дрёма обволакивала пустынную, пугающе затихшую степь.
Я посидел на свилеватом пне и пошел на Ключарку.
В блеклой синеве неба пластались холодные, взбитые ветром облака, и такая глухая мертвая тишина стояла в этот час в степи, что сердце беспомощно сжалось от каменной горючей тоски, и я заплакал навзрыд.
Плакал долго, захлебываясь, как ревут маленькие. Облегченный, уснул, будто в яму провалился...
Проснулся я со свежими силами и ясной головой.
По мыску плеса бегал длинноногий чибис и тревожно спрашивал: "Чьи вы? Чьи вы?"
- Берестовы! - громко сказал я.
Чибис испуганно пискнул и улетел. А я посмотрел в степь, охваченную золотым пожаром надвигающейся осени, посмотрел в далекие и загадочные дали земли сибирской и почувствовал, как великая и грозная сила вливается в мое сердце, оттого что я стою на земле, за которую отдал жизнь мой отец, оттого что я тоже Берестов.
И здесь, в омытой грозами степи, я дал клятву, что пойду дорогой отца, дорогой большевиков.
Я вытер следы слез, попил из ладоней студеной водицы и пошел в степь.
Кончилось мое детство. И не вернуться мне в него. Никто не возвращается в детство. Прощай, звонкое, дорогое, невозвратное.
Я уходил в жизнь.