В маминой спальне горит свет.
— Черт. — Я царапаю пальцами щеку, не зная, почему это приятно, или почему это, кажется, останавливает панику, которую чувствую прямо сейчас. Я вот-вот получу пинок под зад. — Мне сейчас надерут задницу, — говорю я Шейну.
Он кривится, глядя на меня.
— Черт, чувак. Сожалею. Хреново быть тобой.
— Плевать. Надеюсь, твоя мама тоже проснулась и достает ремень.
Шейн смеется. Хлопнув меня по плечу, подмигивает.
— Последние несколько месяцев она принимает снотворное. Ложится спать в десять и не просыпается до утра. Я мог бы прямо сейчас устроить рок-концерт в гостиной, а мама была бы наверху и храпела, как убитая.
— Да пошел ты.
— Язва.
Шейн уходит, и улучаю момент, чтобы понюхать свое дыхание, прежде чем войти в дом: дело плохо. Даже если бы у меня были мятные леденцы или жвачка, которых у меня нет, я не смог бы скрыть запаха спиртного. Внутри дома слышу, как тихо урчит мамин телевизор в спальне. В задней кухне горит свет, и недоеденная еда из микроволновки стоит на столе с вилкой, воткнутой вертикально в затвердевшую лазанью, которая остается внутри пластикового подноса. В раковине стоит пустая чашка из-под кофе.
Из-за большого количества смен мамы в больнице она приходит поздно. Обычно входит в дверь в полночь и разогревает что-нибудь в микроволновке, так как у нее не было возможности поесть весь день. Однако кофе не входит в ее обычный распорядок дня. Должно быть, она хотела, чтобы немного кофеина текло по ее венам, чтобы она могла бодрствовать. Это не сулит мне ничего хорошего. Я вытаскиваю вилку из лазаньи и кладу ее рядом с чашкой в раковину. Еда из микроволновки отправляется в мусорное ведро.
Наверху дверь маминой спальни распахнута настежь, а сама женщина растянулась на кровати, все еще в синем халате, с пультом от телевизора, небрежно зажатым в руке. «Субботний вечер в прямом эфире» повторяется на экране, хотя сегодня четверг. Она шевелится, когда я на цыпочках вхожу в комнату и выключаю телевизор, но не просыпается. Слава богу. Утром меня, конечно, поджарят, но сейчас она понятия не имеет, во сколько я вернулся и что вдрызг пьян.
Наношу немного зубной пасты на зубную щетку и иду в спальню, стараясь чистить зубы тихо, щетина, скребущая взад и вперед по моим зубам, звучит так громко, что может разбудить мертвого. Я пытаюсь дернуть цепочку на шторе левой рукой, черная ткань опускается криво и неровно, когда замечаю маленькую, свернувшуюся калачиком фигурку девушки, спящей на крыше веранды напротив моей спальни.
Крыша, о которой идет речь — узкая, шириной в три фута плоская битумная площадка над эркером первого этажа по соседству, — едва ли достаточно велика, чтобы вместить спящую девушку. Она укрыта тонким одеялом, руки обхватывают ее тело, колени подтянуты к подбородку. В темноте, при таком слабом свете луны, я едва различаю черты ее лица, хотя губы кажутся синими. Вспоминаю иллюстрацию, которую видел однажды, когда был ребенком. Белоснежка, окруженная семью зловещими гномами. Когда мне было семь лет, я был уверен, что эти гномы хотят причинить Белоснежке зло.