Потом она разрешила мне вдохнуть. Разжала хватку, переползла мне на брюхо и, нагнувшись, лизнула мои губы.
– Фу, – с отвращением сказала она. – Ты весь в слюнях, как собака. Вытрись, что ли… Да не об подушку, свинья ты эдакая, на!
Она протянула свою майку и глубоко вздохнула, как бы поражаясь моей недогадливости. Я пропустил мимо ушей ее зоологические сентенции: озабоченно рассматривал изодранные предплечья и радовался, что жена уехала из дома. Как ни парадоксально, но пока я не чувствовал свершившейся измены – я же ничего ни в кого не засовывал, так что вроде и не считается, верно, ребята?
Эля тем временем свалилась с меня на бок и отползла на край кровати, по пути наворачивая на себя кокон из одеяла.
– Я устала и мне рано вставать, – безапелляционно заявила она и добавила, подумав: – Но ты можешь остаться, если сильно хочется.
– Что-о?! – очнулся я от созерцания пострадавших конечностей. – Куда ты там устала?
Я мигом подтащил ее к себе и извлек из одеяла. Она поняла, что деваться некуда, картинно закатила глаза и нехотя раскинула ноги:
– Только по-быстрому, понял?..
И это была та же знакомая игра, только с другими правилами. Теперь уже Эля лежала навзничь, отвернув голову, чтобы я не лез с поцелуями, и демонстративно изучала свои замечательные, уже сотню раз сегодня обсмотренные ногти. Я знал, что это была тонкая разновидность мазохизма: ей нравилось думать, будто она позволяет мне лишь пользоваться своей красотой, не испытывая к этому никакого желания. Пока она любила меня, она считала своим обязательным, почти супружеским долгом легко отдаваться в тот любой момент, когда я этого захочу, но при этом неизменно выдерживала на лице отрешенное, безучастное выражение. И я не знаю ничего, что заводило бы меня больше, чем эта снисходительная скука в ее прекрасных глазах. Разве что… но об этом не стоило сейчас вспоминать.
Если в предыдущем акте, разыгранном в этом театре одной актрисы, мне отводилась роль, скорее, суфлера, то сейчас буквально все было в моих руках. Я был полон решимости пробить, продавить эту стену напускного холода, заставив Элю забыться и выпустить наружу всю потаенную страсть. Но, как я ни бился над ней, пока приходилось терпеть одно фиаско за другим: единственной зримой эмоцией на её лице был страдальчески сморщенный носик в те моменты, когда я, не рассчитав, больно прижимал ее всей своей немаленькой тушей. Ничего не выходило; она скучала уже совершенно явно, и тогда я наплевал на ее чувства и желания, уткнулся ей в шею, чтобы не видеть разочарованно надутых губ, и сосредоточился на в собственных ощущениях. У меня мелькнула мысль, что это, наверное, уже точно наш последний раз, и какой же я дурак, что отказался тогда от этого сам, и откажусь сейчас – навсегда! – снова, и я старался изо всех сил запомнить руками гладкие ноги, и узкие плечи, и сильные, длинные пальцы… И Эля – о чудо из чудес – сама вдруг схватила меня за уши и повернула к себе, и впилась в меня счастливыми глазами, а когда я уже не мог двигаться, прильнула ко мне, повалив на себя, и прошептала: «Молодец, зайчонок… любишь меня?».