-- Да нет. Показалось просто. Ну, я поехал, прощай, визирь. Доброго пути тебе.-- И, не дожидаясь ответа, Янбакты круто развернул коня и дал шпоры. Все, что он хотел услышать, он услыхал и теперь надо срочно сообщить обо всем Мухамед-Кулу.
-- Чего ему нужно от нас? -- спросил, подъезжая к Караче-беку, Соуз-хан.
-- Вынюхивает чего-то, а чего не пойму. Неспроста это...
-- А наш разговор он не мог слышать?
-- Кто его знает. Спросил бы сам.
-- Так может его... это самое... Нагнать и в воду. Пусть потом ищут.
-- Вроде башка большая, а ума, как у ребенка, -- презрительно глянув на него, обронил Карача-бек, -- попробуй, догони его теперь.
Мухамед-Кул внимательно выслушал все, что передал ему сотник, и плюнул на землю.
-- Шакал, он и есть шакал. Привык падалью питаться. Натворит он еще дел. Уж больно хитер. Надо поосторожней быть. Следить за всеми новичками в Кашлыке.
-- Царевичу пора держать свою ставку, отдельно от хана, -- вставил свое слово Янбакты.
-- Ладно, вернемся из похода, там видно будет. К вечеру они были уже далеко от Девичьего городка, и мысли о предстоящем сражении, если не удастся поладить с соседями добром, и походные хлопоты почти стерли у Мухамед-Кула его ночной разговор с теткой. Но устроившись на ночлег у небольшого костра, он вдруг явственно увидел ее лицо, горящие глаза и негромкий шепот: "Все дела, дорогой Мухамед-Кул, вершатся в Бухаре. А мы здесь лишь косточки сочных плодов, что проедаются в ханских дворцах. Мы -- игрушки в их руках..." Юноша испуганно повел головой, думая, что тетка сидит где-то рядом, но на толстом войлоке сладко посапывал юз-баша, а больше никого рядом не было.
Юноша перевернулся на спину и уставился широко открытыми глазами в темное небо, затянутое мрачными тучами. Погода начинала портиться и завтра вполне мог начаться дождь, грозивший перерасти в длительное ненастье. Но не это беспокоило юношу, а все то, что рассказала ему тетка, а позже передал Янбакты. Казалось, будто невидимая паутина коснулась его тела и тянет за тонкие ниточки в разные стороны. Кто друг? Кто враг на этой земле? Зачем он сам здесь? Что ждет его через год и дальше? Радость от первого самостоятельного похода была омрачена тайной слов, несущих в себе разрушительное действие, как вода, впитываясь в дерево, рвет его, как огонь, лизнувший сырую глину, делает твердой, но хрупкой, так и слова меняют человека.
Мухамед-Кул провел языком по сухим губам и ощутил вкус крови, со злости прикусив себе нижнюю губу.
"Почему человек, даже когда поранит сам себя, норовит обвинить в том ближнего? И действительно, не узнай я за прошедший день столько нового и неприятного для себя, не злился бы и не кусал собственные губы. А не отправился бы в поход, то мог и не знать обо всем этом... Но в поход я не мог не пойти, ведь я племянник хана и кому, как не мне, водить сотни? А будь я простым нукером, то был бы в чьем-то подчинении как тот же Янбакты... Хуже это или лучше? Не имел бы власти, не отдавал бы приказы, против меня не плелись бы заговоры... А если я стану со временем сибирским ханом? Что тогда? Буду ли более свободным?"