– Стоишь, Евдоха, ждёшь весточку от мужа?
Евдокия не отвечала, внимательно смотрела на Мирона, и, поняв, что письма нет и на этот раз, молчаливо разворачивалась и понуро шла обратно в барак. За спиной слышались каждый раз одни и те же слова:
– Сегодня я тебя не порадую, дочка. Ты уж не серчай на меня, матушка. Может, Бог даст, завтра поговорит в письме с тобой муженёк.
Мирон брал в руки свой батожок и шёл по улице дальше. Евдокия знала от людей, что старик пять лет назад лишился сына, которого зашибло насмерть бревном при погрузке, и сейчас оставался единственным кормильцем у осиротевшей тринадцатилетней внучки.
Очередная встреча с Мироном опять не принесла радости, прошла так же, как вчера и позавчера, как много дней подряд в течение полутора месяцев.
Евдокию охватила безудержная тоска, она тихонько заплакала. Отложила брюки, дрожащими пальцами принялась вытирать слёзы. Через какое-то время немного успокоилась, закончила штопку, положила брюки на табуретку. Разделась, потушила лампу, улеглась в постель. Лежала на спине с открытыми глазами, уставившись в потолок, думала о Марке, о своей дальнейшей жизни. Тревога, зародившаяся в ней в первый день после ареста мужа, не унималась, продолжала жить где-то глубоко в сердце, постоянно напоминая о себе. Это щемящее беспокойство замирало днём на какое-то время, а вечером с новой силой поднималось к горлу, свербело и першило, перехватывая дыхание, шевелилось там, будто живое существо.
Вот и сейчас это безжалостное и отвратительное чувство вцепилось в неё какой-то беспощадной, мёртвой хваткой, и Евдокия поняла, что ночь будет бессонной, Она до утра опять будет беззвучно плакать. Вспомнился тяжёлый и мучительный переезд на Урал…
… Раскулаченные семьи свезли в Луганск со всей округи и разместили на большом пустыре под открытым небом в полукилометре от окраины вокзала. Двое суток выселенцы прожили, как рассерженные цыгане в таборе – с дымами костров, выкриками, руганью, свистом, плачем и громким истеричным смехом.
За пределы отведённой территории уходить не позволялось, на небольшом удалении от гудящей толпы по всему периметру прохаживался вооружённый конвой. Питание не было организовано, однако воду в деревянной бочке всё же подвезли. Она была доставлена на конной упряжке и установлена в центре людского улья. Люди кипятили её и делились кипятком с теми, у кого не было ни чайников, ни котелков.
На рассвете третьего дня от вокзала отошёл паровоз. Он двигался в сторону табора крайне медленно, часто останавливался и подолгу стоял, дожидаясь какой-то непонятной команды. Наконец, паровоз, пыхтя и разбрасывая по сторонам густой чёрный дым, подполз к бурлившей толпе, выстроившейся вдоль путей. Прокричав сиплым гудком, он замедлил ход, дернулся несколько раз и остановился, намертво ухватившись за рельсы.