Становилось холодно, а я, как всегда, оделся не по погоде. Лесная растительность дичала, из земли выползали острые обрубки веток, сгущался покров крапивы. Я удивился, когда, не обратив должного внимания, мои голые лодыжки – на мне были тонкие короткие брюки – уколол резкий ожог, и по коже прошелся болезненный, щиплющий холодок. Мне почему-то казалось, что осенью не бывает крапивы, и уж тем более она не должна так жалить.
Слегка дрожа, мне захотелось вернуться куда-то внутрь, но я вспомнил, где живу, и идти туда не хотелось. Я перебирал имена знакомых и вдруг понял, что пойти мне и не к кому. Вот именно эта мысль об отсутствии кого-то, к кому в ночь кошмаров можно было бы позвонить в дверь, била сильнее всего. Она била в глаза, выбивая слезы. И сам я казался себе жалким, ничтожным.
Есть и другое одиночество. И я молился, чтобы оно вернулось, сменило эту беспомощную тоску. С ним я был знаком, кажется, с лета прошлого года до конца декабря. Прекрасное, сильное время. Я бы назвал его “мнимое одиночество”, ибо по сути одиночеством оно не является. Лишь со стороны. Но внутри – внутри у тебя есть целый мир тебя. Чем-то схожее с отшельничеством или паломничеством фанатиков, оно строится на твоих убеждениях и способности видеть все богатства, которые есть в твоей душе. И чем больше веришь в них, тем больше уверенности оно дает тебе. Но стоит пошатнуть один из устоев, и крах неминуем.
Написать, может, ему или ей? Нет, не хочется навязываться. Да и если говорить, то говорить все. А это вызовет ответ в виде какого-нибудь диагноза. Тяжело. Но говорить – говорить хотелось невероятно. Как будто все это копится, если молчать слишком долго и стремится быть исторгнутым на бедного знакомого. В воздухе запахло сырой землей, и я услышал чьи-то голоса. Это меня расстроило. Сейчас, несмотря на все желания высказаться, мне также хотелось побыть одному. Это было альтернативой, которая хотя бы могла успокоить.
Как это часто бывает, я представил, как бы выглядел мой разговор с тем единственным подходящим собеседником. Я представлял его без лица, так как не знал, какого он должен быть пола. Привычной неловкости нет. И я бы сразу рассказал о гложущих вещах из последнего. Я бы начал с того, что хоть есть у меня и мечты, и цели, и все это давно было записано в блокноте, расчерчено множество раз в виде схемы – и цветной, и черно-белой, и в виде краткой таблицы и более полного списка – но путь ко всему этому казался унылой растратой времени. И даже представляя все эти награды будущего, ради которых, казалось, стоило страдать и годы, все это отторгалось какой-то глубоко вросшейся философией, по которой я подсознательно жил эти годы. И вся эта философия мне сначала просто вполголоса предупреждала, а потом и вопила с утра до потери сознания в смутных ночных видениях, что все это ложно, ущербно. И сам я все это осознал, когда прошли недели спустя моих последних странствий. И начал я жить в одном месте, двигаясь по одной прямой, меняя лишь направление – туда, обратно. Жизнь потеряла наиглавнейшее – огонь приключений и безумной опасности. Я так давно не рисковал по-глупому своей жизнью. Так давно не совершал чего-то спонтанного, смелого. Вместо этого я приучал себя жить по расписанию, как собака, и когда получалось, заставлял себя радоваться. А она все бушевала, эта идея, толкала на что-то большое, устрашающее.