Через губы во влажное горло, через длинные пути трахеи и ветвистый лес бронхов, в мои легкие ворвался серный и горячий, как жидкий металл, воздух. На вкус он был темно-бурым ядом, от которого хотелось, как ни странно, либо уснуть, либо разлететься во все стороны. Он давал ту энергию, от которой стучится сердце, дрожат руки и все внутри только раздувает тревогу, но которую невозможно излить в полезное действие. Энергия, не способная на благо, при всех усилиях ею овладеть. Она овладевала мной, и я чувствовала, как в груди растет сила разрушить все что угодно.
К окну – уже не с инеем, а запотевшими пятнами и радужными кругами, словно кто-то тайно жег стекло ночью – я шла быстро, ногами почти проламывая пол, пока лицо не оказалось на расстоянии кулака от главной тайны комнаты. Я пыталась всмотреться сквозь него, но оно скрывало абсолютно все. Тогда, не знаю почему, я решила прикоснуться к нему. Решение, возникшее где-то в отдаленной, снабжаемой пульсирующей яркой кровью части сознания, которую я уже не контролировала. Под властью наваждения рука протянулась и в мгновенье была охвачена обжигающей болью. Стекло было нагрето до предела, казалось, по кончикам пальцев скользнул маленький огонек. Я раскрыла рот в высоком, чистом крике.
Открыли свои глаза остальные. На их лицах выступал пот.
Может,я схожу с ума?
Совсем нет.
Я уже давно
Сошел.
(Отрывок)
Сначала открылось окно, и потом открылось небо. Оно было желтоватое, безоблачное, за исключением дыма, оторвавшегося из трубы маленькой станции. Я не знал, насколько оно продержится, и тревожное чувство не обмануло. Я шел вдоль вмерзших в соль лодок и лодок подальше, покачивающихся ленно на воде, когда на меня полетели градины размером с турецкий горох. Они били мягко, но с большой скоростью в глаза залетал гороховый вихрь, и я чуть не сорвался с края пристани на мутноватый лед. У холодных комков каким-то образом получалось проскочить под мою рубашку, где они таяли и стекали ниже. От этого диафрагма сокращалась, подергивался живот, легко подрагивала грудь.
Я снова поднял голову, щурясь до линий, потому что наверху было красиво, а я очень ценил красоту. То была странная красота, очень редкая. Вихрь и солнце вообще редко ладят друг с другом, но в тот день слились в голубо-белое буйство. Я теперь следил за ногами, но держал взгляд наверху. На улице все уже сбежали в свои старенькие каменные дома, но у рыбного магазина, к которому я приближался в прострации, сидел кто-то старый и нищий и просил милостыню. Она или он был сжат, как улитка, в раковину из скудной одежды, а вихрь красоты все усиливался. Мои длинные пальцы я держал в кармане, но и там они успели стать красными и мокрыми от холода. Как же, должно быть, ему холодно. Но старый кто-то почти не двигался, пока его кружило в красоте. Его рука оставалась вытянутой вперед. У меня болели пальцы. У него, наверное, болело все.