А тут у них не принято разговаривать с незнакомыми.
Посмотрел он на меня, спрашивает.
- Позвольте узнать, вы иностранец?
- Да, - говорю.
- Француз? - и лицо такое сделалось любезное, в улыбку.
- Нет, говорю, не француз. Я - русский.
Сразу у него лицо другое. Точно с крыши на меня смотрит. Усмехнулся.
- Большевик?
И улыбка у него такая неприятная.
Подмыло меня:
- Большевик! - говорю, и по-русски: - что выкусил?
А он все также, с крыши, и тоже по-русски, с легоньким акцентом:
- Я в России жил и русских людей знаю: рабы! А вы здесь зачем же?
Я бы ему рассказал зачем!
Ту ночь я так и пробродил по городу без ночлегу. Ходил из улицы в улицу и все думал. И такая меня ела тоска. Вышел я на мост, посмотрел в воду. Кругом огни, в тумане круги радужные. Не знаю, кончилось бы чем. Подошли ко мне полицейские, - они тут всегда парами, - фонариком в лицо, - и поплелся я дальше.
Видно, и у них не мало таковских, кому ночевать негде. Встретил я большую повозку, в роде как бы товарный на колесах вагон. Одна дверца открыта, и там яркий свет. На полках большие белые чашки. И вижу люди, человека два-три, и пьют горячее.
- Что это? - спрашиваю.
- А это, - отвечают, - Армия Спасения для неимеющих крова устроила ночную передвижную станцию. Кому надо.
Выпил и я большую чашку. И почти полночи просидел там.
II
Я о себе скажу: никогда и не думал быть дальним путешественником. Не будь войны, вся жизнь моя прошла бы на домашнем полозу.
Терпеть не могу ссор и драк. Надо мною еще в училище ребята посмеивались: клюква, а трогать боялись. Я всегда был один. Это от отца у меня: очень он миролюбивый и сурьезный человек. Услышит ли ссору или, того хуже, дерутся, - зажмет уши и прочь. А большой силы был человек, быков свободно клал за рога. Раз только и вышло с ним на моей памяти: забрел в наш огород, в капусту, пьяненький мужичонка, ходит по грядам и несет ни весть что. А вышла на огород моя матушка, он того пуще. Не выдержал папаша, выскочил на огород со двора, где набивал колодки, схватил за воротник мужичонку и перебросил через плетень, как люди шапку бросают, не бил, не ругал. Мужичонка сам после того два года хвастал на базаре, как его Арсентий Ильич учил летать.
Я тоже, как и папаша, не переношу зла. Бывало, мать с отцом не поладит, а я на себе рубашки деру. Не было со мной случая, чтобы с кем дрался. Только один раз с ребятами, - уж больно меня доняли, и заступался я за одного мальчонку, катались мы на салазках. До того я вдруг разошелся и себя уж не помнил, вышиб Кольке Гужеву три зуба. После того случая три дня не поднимал глаз.