– Точно.. Дания.. – Распупин не мог не заметить разочарования, высыпавшего на лице Толика.
Спустя неделю этот ужасный дом уже стал для них обоих своеобразным убежищем. В их собственном вымышленном мире, который, как и все происходящее вокруг, невозможно было проверить на подлинность, установился кратковременный и долгожданный покой. Распупин посвящал большую часть суток мучительному припоминанию и перебирал в голове все те перемены, ужасы и приключения, которые произошли с ним за последнее лето, и подводил счет потерям, что было видно по его глубоко задумчивому лицу и выступившей на высоком лбу морщине. Но когда Толик вспомнил сюжет той газетной статьи, предшествовавшей всем бедствиям, в которые они оказались втянуты оба, но каждый по своему, и когда Толян предложил Распупину сбежать в Данию, то Распупин, поначалу посмеявшись, в конце концов решил поддержать Толяна в этом побеге, но не из-за того, что неистово поверил в саму идею какого-то райского воздаяния в какой-то далекой стране, а скорее сделал это чтобы не разрушать той иллюзии среди других иллюзий, за которую держался Толян, и в которую он продолжал свято верить. Распупин решил ему помочь, ведь чувствовал себя за него в ответе.
– Ну, тогда Толян поедем отсюда. Собирайся, – как-то сказал он.
– Нет, Ефим Георгиевич, вдвоем нам нельзя. Я общался с летучей мышью, и, судя по разговору с ней, понял, что скоро придет что-то страшное, пострадают все люди. Я также понял, что она обладает чудовищным самомнением, а также сошла с ума, поскольку считает себя чей-то галлюцинацией.
– Летучая мышь, говоришь? Я видел ее… я видел это существо… – сказал Распупин, участливо, – говоришь, люди пострадают? Я тебе верю.
– Ефим Георгиевич, так, стало быть, в эту страну, Данию, мы должны забрать и других?
– Ты прав, Толя. Мы возьмем и других людей, – его взгляд приобрел некую твердую уверенность, так, что он даже приободрился, а затем возбужденно подытожил, – мы отправимся в Данию!
***
ИСКУССТВО ВО
ВРЕМЯ ОСВЕНЦИМА
я давно оставил то тело,
но его мухи и поныне грызут меня.
Оконная рама. Стук молотка. Это собрались маленькие дети-художники. Ваятели нового дыхания. Стражники чертового безрассудства. С тех пор, как пришли черти, появились и заинтересованные художники. Пир во время чумы. Искусство во время тюрьмы. Это осиротевшие дети, и искусство их – следствие большой потери.
Через окно ворвались местные анархисты и принесли ужас в дом. Убили мать, а затем на глазах у чада изнасиловали ее. Они поиздевались над детьми, а затем ушли. Окно осталось главным воспоминанием дня. В нем не было стекол, осталась только рама. Дети выбили ее из проема, а затем отправились в лес, чтобы собрать ежей. А когда пришли, убили их, и сделали из них плоскость для этой стекольной рамы, так сказать, новое ежиное стекло. Ежи, склеенные в плоскость, и размещенные внутри. С маленькими обреченными глазами. Перед смертью их давили, душили и кололи. Ежи – мученики.