– Ты как хочешь, а я в отпуске должен поехать домой…
– Твой дом теперь там, где я! Я – твой дом!
Она была права, конечно. Но существовало кое-что ещё. Коэффициент сцепления.
… Ладонь Таисии была холодной и влажной.
– Вот и всё, – сказал я, натянуто улыбаясь. – С приземлением!
– Спасибо, – она выглядела очень серьёзной. – Большое спасибо. Знаете, пожалуй, я про вас напишу. Мне очень хотелось бы про вас написать.
– В смысле?
– Я пишу. Рассказы и повести. Иногда.
– Вы же юрист?
– Не обязательно быть кем-то одним, – и она лукаво улыбнулась.
Мы вышли из здания аэровокзала. Его открыли совсем недавно, и оно источало ароматы краски, резины и ещё чего-то, чем всегда пахнут новые постройки.
– А когда-то здесь был крошечный аэропорт. Сарайчик в поле… Вы на такси?
– Лучше на автобус. Он прямо до Рынка идёт, а там уж рукой подать до суда – я по карте посмотрела. Приеду, конечно, рано, но погода к прогулкам не располагает.
Таисия натянула шапочку на уши и подхватила чемодан. В темноте, подсвеченной снежной белизной, лежал мой город. С одного края небо вспыхнуло язычком рассветного пламени.
– А я такси поймаю. До родителей просто так не добраться.
– Привет им!
– Спасибо.
Я хотел сказать, но она уже побежала к остановке. Пожилой таксист с серым от усталости лицом направился ко мне, безошибочно угадав клиента:
– Куда поедем?
– До Северного кладбища сколько возьмёте?
… В логу, завернувшись в снежное одеяло, спят дома. Леденцовый свет переливается в окнах. Маслянистыми пятнами размазываются по черноте фонари. Медленно ложится туман, как будто кто-то огромный дышит на невидимое стекло, и оно запотевает.
С любовью Дугласу, Маре и Тору
Ветер ныл в продушинах, дребезжал рамами – старый дом жаловался на жизнь. Булгаковская темнота за окнами прибывала, как вода, вот-вот затопит.
Мама мучилась с самого утра: болела голова, ныла поясница, кислота вязала рот. Она лежала на боку, сбив на сторону одеяло, не зная, как поудобнее устроить грузный живот.
Потрескивала печка-голландка. Папа склонился к книге, повернув шляпку настольной лампы, похожей на гриб, чтобы свет не бил маме в глаза. Его долговязая фигура отбрасывала на стену тень, похожую на паука-косиножку, и мама хмыкнула. Папа тотчас повернул голову:
– Спина болит? Может, принести валик от оттоманки?
Мама покачала головой и заворочалась. Заскулили пружины, и что-то отозвалось на чердаке, заставив маму вздрогнуть.
Папа любил Дом: он в нём родился и вырос, знал голос петель, скрип каждой половицы, дыхание столетнего дерева, и даже задумывался о том, нет ли у этих стен собственного разума. Например, иногда Дом вредничал: совал под ноги складки половика, по собственной прихоти поднимал ступеньки, чтобы нога гостя зацепилась за них, громко хлопал дверью. Он пакостил не только чужим, но и маме – так и не принял хозяйку. Мама садилась топить печь, и та плевала ей в лицо сажей; она лезла на чердак и цеплялась за гвоздь, распарывая сорочку вместе с кожей.