– Умеете заинтриговать даму, – Таисия улыбнулась. – Англичане такое называют small talk. Небольшая беседа на ни к чему не обязывающую тему.
– А вы, оказывается, язвительная, – я рассмеялся.
… В эту минуту она напомнила мне одну девушку из прошлого. Она тоже всё время язвила и толкала меня загорелым плечом с белой полоской от бретельки.
Любви между нами не было, мне по секрету шепнули, что с ней – можно. Не получится, как на горке с Ниной Глинниковой. Родители уехали в дом отдыха, и я, чувствуя странную пустоту в животе, позвал её к себе.
Она принесла с собой запах пота и какую-то дрянь вроде «Агдама». Накрасила губы перед зеркалом, и я поморщился: это было мамино зеркало, оно, возможно, хранило где-то в глубине её изящное отражение, а теперь в него смотрится чужая девка.
Мы пили портвейн и закусывали шоколадной плиткой, а потом она бесстыдно и даже как-то деловито полезла ко мне. Запах пота стал ярче. Волосы свисали сосульками на нечистый лоб. Меня затошнило – это только у Набокова немытая голова нимфетки сладко пахнет каштанами. Девица неуклюже навалилась на меня студенистой грудью.
– Ты… это… – голос был хриплый, прокуренный, – изделие номер два-то приготовил? Гондончики?
Я выскочил из комнаты. На бегу меня рвало. Наверное, виноват был «Агдам».
«Наш самолёт приступил к снижению…» – прохрипел динамик. Таисия едва заметно вздрогнула.
Я взял её за руку – не отняла.
… Возле нашего дома в «стекляшке» была столовая. Металл, кафель, запах тушёной капусты – всё как всегда. Папа Алика Азаматова, который жил отдельно от семьи, водил сына туда обедать по выходным. Мы всем классом завидовали Алику. Столовая, конечно, не кафе-мороженое, но всё же… Тем более, что папа всегда брал ему два компота и желе.
Я в этой столовой бывал всего однажды, на поминках по дяде Коле. У нас принято было поминать дома, но дочь покойного, тетя Лида, работала в этой столовой. Я хорошо запомнил калитки с творогом и маслом, котлеты в томатном соусе, желе в блестящих формочках. И блины, конечно. Я их не любил, но бабушка сказала, что один съесть нужно.
Тётя Лида, тонкая и серая, словно восковая, ходила по рядам со стопкой носовых платков. Мне тоже достался один, и я самозабвенно в него высморкался. Бабушка украдкой пихнула меня коленом, а дома устроила выволочку, мол, платок дают, чтобы вспоминать усопшего. Мама на это ответила, что вспоминать надо хорошие дела, а не платки.
Чем старше становилась бабушка, тем непримиримее бывала с ней мама. Бабушка выступала теперь залогом всех её бывших и будущих несчастий. «Ты меня так воспитывала!» – кричала мама, и бабушка, вся сжавшись, кивала, подтверждая: да, я. «Я не хочу всю жизнь бороться, преодолевать и экономить. Я жить хочу! Мне сорок скоро!» Бабушка застывала в кресле – прямая и крепкая, как сосновая доска. «Ты почему решила, что радоваться нельзя? Твой бог тебе говорит: радуйся!» Мама отчаянно хотела, чтобы бабушка ответила – обругала, может быть, даже ударила, и молчание приводило её в исступление. «Твои предки себя в своих церквях жгли из чистого упрямства! Ты тоже хочешь? А твои лекции о морали? То нельзя, это нельзя, за фотографию, где я Саньке голову на плечо положила в турпоходе, чуть мне эту голову не снесла! Святоша! А мой-то отец где? А?» Бабушка вздрогнула, как от удара. Седая голова мелко затряслась. Она плакала. Бабушка – и плакала! Я порскнул к ней из своего угла. Мама стояла посреди комнаты, уронив руки, как кукла, у которой кончился завод. У неё дрожали губы. Она тоже плакала. Глаза на фоне покрасневших белков казались неправдоподобно голубыми… Мамино лицо расплылось, превращаясь в лицо моей жены. Моей бывшей жены. У неё тоже были такие глаза – серо-голубые, меняющие цвет.