Дома, как обычно встретила супруга, приняла портфель и зонтик. Викентий Наумович, по-стариковски кряхтя опустился на низкую банкетку, и принялся расшнуровывать ботинки.
– Представляешь, Викуша, сейчас в новостях прочитала, тебе наверняка будет интересно. В соседней области оказывается уже во всю применяют смертную казнь!
Профессор потянул за кончик – проклятый узелок! Вместо того, чтоб распуститься он только сильнее затянулся.
– Хотели казнить какого-то маньяка, приговор вынесли заранее, ждали, когда закон в силу вступит.
Попытался подцепить ногтями, но намокший шнурок отчаянно сопротивлялся, и никак не хотел сдаваться.
– Специальная комиссия выбрала представителя, который должен был застрелить подонка! Это же все так, как ты когда-то говорил!
Профессор дернул сильнее, ноготь сломался, уколола боль. В сердцах рванул. С глухим звуком шнурок порвался. Супруга обернулась на звук, встретилась взглядом с удивленным мужем.
– П-почему «должен был»? – одними губами выдохнул Викентий Наумович.
– Что, Викушь? Извини, не расслышала?
– Почему «хотели», и почему «должен был»?! – неожиданно взорвался супруг.
Марта Васильевна испуганно отпрянула, изумленно уставившись на мужа.
– Ну так, Викушь, представляешь? Написали, что стрелять должен был какой-то учитель, из средней школы. А он…
– Что?! – не выдержал профессор.
– А он, когда дошло до дела, не смог. Он … застрелился. Представляешь?
И впервые, за долгие годы супружеской жизни, в которой супруга профессора Лебедевского, казалось бы, видела все, она разглядела на глазах супруга слезы.
Викентий Наумович замер будто пораженный током, сидя на низенькой банкетке, в одном ботинке, и обрывком шнурка в опущенной руке. Сначала глаза его предательски заблестели, потом две влажные дорожки перечеркнули лицо, и на воротнике рубашки расплылись мокрые пятна.
Словно в изумлении, он поднес к лицу правую руку (из нее выпал обрывок шнурка), осмотрел, сжал три пальца, отставив указательный, будто ребенок, делающий «пистолетик»… И поднес к виску.
Марта Васильевна вздрогнула как от выстрела, вытаращившись на мужа. А муж, уронив руку, обмяк, скукожился, словно мороженное на солнцепеке, затем его плечи начали подрагивать. Все сильнее и сильнее, раздался всхлип, другой, третий. И вот уже, немолодой грузный мужчина разрыдался в голос, как ребенок.
Из комнаты выглянула дочь, взглянула удивленно, перевела взгляд на остолбеневшую мать… А профессор рыдал, не сдерживаясь, не стесняясь, как когда-то, в пять лет, когда умер любимый хомячок, и пришло осознание, что никогда более его жизнь не будет прежней.