Он разок потряс меня, будто проверяя, все ли сигареты на месте. Далее потянул за оттопыренный язычок целлофановой обертки и освободил меня от смертной духоты. Я ощутила природную свежесть вперемешку с его парфюмом, к слову, он мне показался неплохим. Он же напротив, хотел разбавить эту свежесть коктейлем из мышьяка и никотина. Мне не оставалось ничего кроме как угостить. Его черный "Cricket" оказался ленивым Прометеем, и дал пламя только с третьей попытки. Подкурил. С пятитонной тяжестью выдохнул. Ему стало легче. Я безмолвно наблюдала за его обрядом загрязнения легких, который длился порядка трех минут. В это время улица молча ушла на антракт, оставив пустую сцену в его распоряжении, поэтому слышался только хруст тлеющей бумаги. Когда он закончил, не было оваций и летящих цветов, был только кашель и моя обезглавленная сигарета, от которой остался только желтый фильтр. Он развернулся к парадной, и зашел в шестиэтажный дом из красного кирпича.
Зайти внутрь ему помогла толстая, металлическая дверь, которая, зачерпывая остатки азота с кислородом закрываясь толкнула его сквозняком. Он постучал ногами об ковер, казавшийся демонстрантом неравнодушия жителей этого дома к его благосостоянию. Но его ветхий вид показывал, что справляется он не особо удачно. Стряхнув лишнюю грязь и одновременно с этим включив свет на лестничной клетке, он начал подниматься. Из кармана ничего не было видно, кроме кирпичных стен. Могу лишь сказать, что шел он небольшими выпадами, через ступеньку, и остановился скорее на третьем, но я авансом сделаю комплимент его молодости и скажу на четвертом.
Отварив дверь, он зашел в квартиру, я же не нуждалась в приглашении, он положил меня в комнате на самое видное место, а я и не намеревалась скрываться. В самой комнате царил бардак, схожий с его мыслями: миллиметровый слой пыли на полках, и литровые бутылки пива на полу, свидетельствовали о безразличии к своей жизни. Мне было непросто находится здесь. Я подразумеваю, такая атмосфера была присуща гостиничному номеру Есенина, или дому Кобейна в Сиэтле, что только преумножало мое беспокойство. Он пару раз промелькнул в дверном проеме, первый – почесывая затылок, а второй – глубоко смотря вниз, и окончательно осел в комнате, только с кружкой черного кофе. Уверяю вас, если осмотреть ее через тепловизор, в красно-оранжевых тонах показывалась бы только эта самая кружка, а он, держащий ее в руках, сливался бы в синих, холодных тонах, как шкаф, как стопка книг, как в общем и целом я. В этом мы были похожи. Осилив только половину кружки, он прилег на кровать и уткнулся в телефон. Пролежал так примерно час, изредка шевеля ногами. После чего поднялся и сел, взявшись двумя руками за голову. В таком положении, он провел две минуты, и вдруг, неожиданно для меня и для всех не присутствующих, его карие глаза не удержали слезу. Я видела, как она падала на полосатый ковер, и слышала грохот, с каким она о него разбилась. Следом за ней, будто спасая прыгнула вторая и третья, а потом и вовсе полился целый град. Я очень сильно хотела помочь ему, но не знала как. Зато он прекрасно знал. В порыве гнева, но осознавая все риски, вставая с кровати он кинул телефон на матрас (тот, не понимая своей вины аж подпрыгнул). Развернулся к настенной полке и с упорством ювелира, начал выдергивать какие-то фотографии. Он не успокоился пока не изъял все, что мучали его глаз. Потом убрал их в халат и туда же отправил меня. Спустя пять шагов, под звук дверного скрипа, мы оказались на небольшом закрытом балконе.