Продолжая проваливаться внутрь себя, забывая о беспочвенности собственного разочарования и лишь выжимая из собственных чувств крохи оценки чужой жизни, наполняя ее ядовитой жалостью, он инстинктивно продолжал свой обычный день. За время этих размышлений стол наполнился приборами, блюдом, одной сложенной по диагонали салфеткой, расположенной справа от ложки. Отказавшись от дополнительных углеводов в противоречие завета предков, было произведено первое из многих поступательных движений от тарелки ко рту. Расположившись на стуле между столом и холодильником, а сидел он не так, как сидел бы человек, полностью погруженный в свой обед, параллельно столу, определив обе свои ноги под ним. Посадка его была в некотором полуобороте – располагая свою левую ногу в стороне от стола, держа левую руку на этой же ноге, полностью напоминающего человека готового по хлопку броситься прочь, а затем как не бывало вальяжно вернуться. В его представлении именно так должен обедать человек, который ест один. Имитируя спешку, показывая безразличие к самому процессу.
Данное положение не только должно было обманывать собственное представление, но и награждало возможностью без лишних поворотов головы наблюдать за играющим шелестом верхушек лиственных деревьев, торжественно добравшихся до таких высот, и светло-голубым небом без единой помарки в виде перисто-кучевых нарушителей пространства.
Как и любое переоцененное страдание в нашем воображении, расстройство героя, рожденное пренебрежением мира и его представителей к другим представителям этого же мира, постепенно заменялось воспоминаниями, навеянными хорошей погодой, чувствами ностальгии по забытым временам, мечтами, что тогда рождались, и реальностью, что их разрушала.
Окончательно потерявшись в собственных раздумьях, герой решился совершить вполне разумный и напрашивающийся акт. Открыть окно. Не полностью, разумеется. Слегка. Позволив лишь усилить контакт с тишиной снаружи. Надежда на тишину себя с лихвой оправдала. И тут не требовалась абсолютная, утопичная тишина. Такая пугающая тишина редко кому нужна в быту, а скорее даже противна. Он рассчитывал получить ту естественную, уютную тишину, наполненную шумами далеких нам забот. Редким свистом неприглядных городских птиц, шелестом листьев, ранее лишь видимых, шумом иногда проезжающих по двору машин, отдаленной болтовней работяг на языках Средней Азии. Доказательства, что за окном стремится жизнь. Там люди кем-то живут, птицы о чем-то поют. Главное, чтоб не про нас, иначе это перестанет быть тишиной.