София за время пребывания в приюте неоднократно давала интервью разного рода телекомпаниям, в том числе иностранным, и с пафосом рассказывала свою историю как некое достояние своей жизни.
– Так что было дальше? – спросила Майя.
– А дальше был ад кромешный. Меня привезли в табор под Санкт-Петербургом и сразу к барону. Тот, ни слова не говоря, взялся меня насиловать.
Я кричу:
– Я сифилисная!
А он:
– Напугала, знаем мы вас.
Это животное часа три выделывало такое, что ни одному народному артисту в голову бы не пришло. Когда меня, едва живую, увели от барона, я без конца твердила, что меня из Москвы увезли, потому что нас сифилисом заразили, и что я барону об этом пыталась сказать, а он не поверил. Вероятно, на всякий случай меня отвезли в венерологический диспансер, где подтвердили болезнь, и тут же обратно к барону. Тот бил меня дольше и усерднее, чем насиловал. Отбил обе почки, переломал все ребра. Когда я, едва живая, цыгану, который меня возил, сказала: «Я ведь предупреждала», тот ответил, разведя руками: «Так кто вас знает». Меня отнесли то ли в дом, то ли в сарай, у них одно от другого отличить сложно. Здесь часть девочек десяти-пятнадцати лет «обслуживала» клиентов, причем порой по десять, а то и по двадцать в день, а других хозяева отправляли собирать милостыню на улицах и в метро. Когда я оклемалась, меня пристроили возить в метро девочку, тоже из Молдавии, которая там у себя дома впуталась в какую-то историю, убила что ли кого-то, и вот ее привезли сюда. Дети, просящие милостыню должны вызывать сострадание, – ежась от неприятных воспоминаний, продолжала София, – и тот, который привез меня в табор, изуродовал ее крутым кипятком. С тех пор вся левая сторона тела у нее обварена с головы до ног. Так вот я возила ее в инвалидной коляске по вагонам метро, и мы собирали милостыню.
– Так не сбежали-то что? – взволнованно почти выкрикнула Майя, как если бы она указывала Софии путь к спасению.
– Да-а-а! – озлобленно оборвала ее рассказчица. – Одна сбежала. Ее поймали и нас же заставили ее бить, а кто не бил, получал за нее. Бедняжке сломали руки и ноги, отбили внутренности. На глазах у всех она умирала два дня. Потом ее похоронили тут же, в огороде. После этого они сказали:
– Бегите, двери мы запирать больше не будем.
Майя заплакала и сквозь слезы попыталась указать на последний островок спасения.
– А милиция? Вы же были в метро, могли обратиться за помощью к милиционерам.
– А что милиция, будто они ничего не знают… Да они заинтересованы в нас. Побирайтесь, ребята, еще даже помогут спустить эту колясочку по эскалатору. Но наверх просто так уже не выпустят: милиционеры на выходе отбирали все деньги, которые мы собирали по вагонам. Их совсем не волнует, что нас до полусмерти изобьют, если мы не принесем вечером денег. Правда, я скоро приспособилась, – продолжала свое ужасное повествование София. – Я стала петь, хотя в этом не было нужды, вид у моей подопечной был ужасающий. Представляешь, одна сторона лица молоденькой красивой девочки, а другая – уродливой старухи. Я до сих пор не представляю, как они это сделали. Стоит увидеть ее во сне – просыпаюсь с диким криком. Так вот, как только набираю нужную цыганам сумму, выхожу одна из метро, прячу деньги в тайник, спускаюсь и работаю дальше. Все остальные деньги, что утаим или выпросим у милиционеров – наши. А деньги, надо сказать, оставались немалые. Питались мы в ресторане, до поселка добирались на такси.