– Толик, неужели ты эту пламенную речь о Вадике толкнул? Надо было прямо там, над гробом, чего сейчас-то?
Толик поднял брови и почесал в затылке:
– Нет, при чём тут Вадик? Я так… о жизни. О себе. Мысли вслух.
– У тебя всё всегда о себе, любимом. Ты и на моей свадьбе умудрился устроить получасовую презентацию о своём первом сексуальном опыте… С моей будущей женой, блин! – Костя схватил бумажный стаканчик с остывшим чаем и махом допил.
– Это был мой чай, – заметил Толик, по-бульдожьи выпятил нижнюю губу и пробубнил:
– Прости, Кость! Галка ж всё равно тебя выбрала. У тебя у одного тогда «Ауди» была новая. А о козюлях невесте было знать необязательно! – Толик скрутился в бублик, прикрыв голову руками, потому что Костя вскочил, насел на него и принялся шутливо мутузить.
– Чмо ты, Рупор! Язык твой поганый засунуть бы тебе… в дузло!
Всклокоченные, красные сели рядом друг с другом, взяли по крашеному яйцу и чокнулись как рюмками.
Андрей посмотрел на них, встал и вышел, закрыв за собой дверь в купе. Отодвинул шторку и долго смотрел в окно, и в стремительно надвигающихся сумерках видел домики разной степени заброшенности, сосны и берёзки разной степени кривизны и немного себя – согбенного, будто придавленного.
Отчего именно вдоль железной дороги птицы вьют гнёзда так кучно на деревьях, словно репей в ветках понатыкан? Как если бы их отбросило волной взрыва или раскидало чьей-то бесноватой рукой, выпростанной из-под времянки прошлого. Или это изгнанники памяти, только и ждущие подходящего состава, чтобы споро и спешно пошвырять внутрь свои тюки-гнёзда, всё же зная наперёд, что их выпнут обратно. Птицы-беженцы, которым нигде не рады.
Спустя какое-то время стало совсем темно. Андрей всматривался в темноту и не мог видеть ничего, кроме себя. Собственная унылая несвежая физиономия раздражала. Он вспомнил, как отец говорил, что в такой темени проще разглядеть то, что находится дальше, чем ближе.
Редкие огни придорожных фонарей проскакивали мимо слишком быстро, как ответы на вопросы, которые он не успевал задать.
Почему-то подумалось, что Вадик теперь совсем один. Он не любил быть один. «Уистити» называла его Вера Александровна, учительница начальных классов. Никто тогда толком не понимал, что это означало, потому дети дразнили Вадика просто Титей. Уже много лет спустя на встрече бывших одноклассников постаревшая Вера Александровна присела рядом с Вадиком, положила голову ему на плечо и сказала: «Уистити мой. Ты же в садик не ходил, в школе робел, и всё ходил со мной, вцепившись в мой палец, ну точно как обезьянка уистити. Глазёнки огромные, круглые от страха, а сам тощенький, маленький. Так и проходил до третьего класса».