А утром оказалось, что корнет Вольняцкий отравлен».
Тут Петр Клавдиевич замолчал, вздохнул и начал раскуривать свою трубку, задумчиво глядя на багровый шар прячущегося за дальним бором солнца. Я заметил, что держащая трубку рука отставного майора чуть дрожит, а выцветшие стариковские глаза подозрительно ярко блестят. Видно было, что эта история оставила глубокий след в памяти, а сейчас он переживает те давние события не менее остро, чем два десятка лет назад. Я предложил сменить тему беседы, если эти воспоминания ему в тягость, но Петр Клавдиевич горячо запротестовал и уверил меня, что непременно расскажет этот, как он выразился, «сюжетец» до самого конца. Потом старый гусар, как бы невзначай, смахнул слезинку с уголка глаза, пробормотав что-то про едкий табачный дым, звучно высморкался в обширный носовой платок, и продолжил.
«Его денщик рассказал, что ночью проснулся, услышав страшные протяжные стоны. Насмерть напуганный, он заглянул в комнату, где спал Вольняцкий, и обнаружил своего барина лежащим на полу без чувств. Потом еще день или два несчастный корнет лежал в полковом лазарете, но так и не пришел в сознание. Наш штаб-лекарь Раховский, между нами – не самое больше медицинское светло, только пожимал плечами. Штопать сабельные раны он мог неплохо», – Петр Клавдиевич усмехнулся и потер старый шрам, тянувшийся через левую скулу, – «а вот отравления врачевать был не способен. Все его компрессы и клистиры были без толку. Да и времени совсем не было, – француз нам на пятки наседал, и опять предстояли тяжелые дневные переходы по сорок верст. По счастью, союзники наши, австрийцы собрали большой санитарный обоз с больными и раненными, который направлялся на север, в германские земли, чуть ли не до самого Берлина. Прусский король тогда все еще колебался, раздумывая, стоит ли вступать в коалицию против Бонапарта, но раненных австрийских и русских воинов принять согласился. Вот с этим-то обозом мы корнета и отправили. Признаться, мы уж думали, что не увидим более Адама Вольняцкого, но наш командир, полковник П., всех уверил, что немецкие доктора непременно поднимут корнета на ноги. Тут следует пояснить, что полковник П. имел мировоззрение неизменно оптимистическое, изучал труды Лейбница и подобно немецкому философу пребывал в убеждении, что мы живем в лучшем из возможных миров, в чем, при каждом удобном случае, и пытался убедить всех окружающих. Поэтому мы покивали для виду, но в мыслях с корнетом простились, хотя и решили вечером непременно выпить горькой настойки за его здоровье.