Уж не помню, кто первый во время этого застолья завел разговор про то, что надо бы выяснить, чем и как отравлен несчастный корнет. Обсуждение этой темы становилось все более горячим, возможно – из-за отвратительной на вкус, но очень крепкой богемской травяной настойки, которую нам все время подливал хозяин кабака. Мы довольно скоро скинули не только ментики, но и доломаны, и, как это часто бывает во время застолья, говорили все разом, не особенно вникая в сентенции собеседников. Потом мы долго пытались угомонить поручика Соболя, который пришел в совершенную ажиотацию, принялся рубить саблей скамьи и стулья, а после плакал и площадно бранился.
Корнет фон Питтен, как обычно, нашим обществом пренебрег. Тихий остзеец всегда находил какую-нибудь уважительную причину, чтобы не участвовать в наших пирушках. Тогда, помнится, он сказал, что нездоров, поэтому пить не будет, а лучше в компании отца Кирилла помолится за здоровье «этого, кхе-кхе, господина».
Следующие несколько дней были заполнены долгими и тяжелыми маршами по раскисшим от осенней распутицы дорогам и постоянными стычками с французским авангардом. Про расследование отравления Вольняцкого никто и не вспоминал. Я хотел подать рапорт на имя полкового командира, но полковник П. попросил придержать его до лучших времен. Кроме того, прежде чем дать делу официальный ход, он рекомендовал мне частным образом побеседовать с аудитором, коллежским асессором Мишулиным, поскольку военно-судебное дело и следствие находилось именно в его компетенции. Господина Мишулина я обнаружил в компании корнета фон Питтена, очевидно они обсуждали что-то по квартирмейстерской части. Узнав о цели моего визита, аудитор принял меня крайне сухо, интереса к открытию расследования не проявил, пробурчав что-то в том смысле, что «кому нужен какой-то корнет, чтобы травить его. Тем более, что не до конца его отравили, а значит – и не сильно хотели». Присутствовавший при сем разговоре фон Питтен аудитору поддакивал, соглашаясь, и все время нервно посмеивался – но тогда я, признаться, никакого внимания этому не придал.
Еще через пару дней, вечером, на биваке неподалеку от города Амштеттена, ко мне постучался поручик Гроздич, и, сильно смущаясь, попросил о приватной беседе. Судя по всему, дело было крайне деликатное, поэтому я сразу попросил поручика общаться со мной «без чинов», и уверил, что готов его выслушать не как командир, а как старший товарищ по гусарскому братству. После этого Гроздич очень подробно и обстоятельно поведал мне, как накануне вечером, обходя бивачные костры, стал невольным свидетелем разговора двух нижних чинов. Спешенный гусар нашего эскадрона, коновод Капитон Кудрявый, будучи в подпитии, хвастался земляку, что это именно он приложил руку к «погибели того длинного ляха, корнета Вольняцкого». Кудрявого я знал хорошо, и назвать его образцовым воином уж никак нельзя было. К конной езде он таланта не имел вовсе никакого, из-за чего был переведен в пешую команду. Да и нрава он был дурного, склонен к вранью и пьянству, за что неоднократно был порот розгами и шпицрутенами. Однако ж, одно дело – фантазии и бражничество, а покушение на смертоубийство офицерского чина – совсем другое. Тут розгами не отделаешься, этот умысел на вечную каторгу тянет.