Спросить, что ли, Ванича, только тот уйдет в лекцию, потом еще полезет в Википедию, и никогда мы не посмотрим этот сериал, а сериалы сейчас – это оно, это спасение, это побег от мыслей о том, как разводиться в двадцать семь лет, как разводиться в двадцать семь лет с любимой женщиной, как жить вообще дальше в двадцать-то семь лет…
Ваня, наконец, устроился поудобнее, и на экране большого телика, самой дорогой вещи – хотя нет, навороченный геймерский компьютер еще дороже, ладно, второй самой дорогой в этой халупе вещи – появилось изображение. Сразу начался какой-то густопсовый экшн, и Олег попытался вникнуть в то, что происходит, но ничего не получилось, и мозг, радостно сдавшись, вернулся к мыслям о Лике.
Как она вчера прямо за ужином, за дерьмовым ее вечным ужином из брокколи и лилипутских вареных морковок и куриной груди, которыми он давился в последние три месяца ее похудений, как она на середине морковки сказала, что вообще это все было большой ошибкой, и она хочет развестись. Из ниоткуда вообще. В воскресенье в боулинг ходили. Потом ели пинцу в пинцерии. Потом трахались перед сном. Потом лежали и говорили о том, что на следующий год надо на Новый Год махнуть во Вьетнам. Олег не понимал, как можно в ночь на понедельник планировать Новый Год во Вьетнаме, а на ужин во вторник разводиться. А Лика понимала. У Лики были тонкие душевные переживания и психолог. А Олег не обращал никакого внимания на ее, Ликины, проблемы. На необходимость духовного поиска. На то, что она, вообще-то, не нашла себя как женщина. Олег попробовал возразить, что он, вроде, не мешает ей себя искать, но оказалось, что все-таки мешает. Он тогда сказал ей, что она ему делает очень больно, на что Лика разоралась и сказала, что он преуменьшает значимость ее эмоций. Что когда он говорит, что ему больно, это значит, что ее боль тут же обесценивается. Потому что становится не уникальна. Олег вообще тогда перестал ее понимать, и пошел, вытащил из-под кровати маленький чемодан для командировок и через пятнадцать минут уже ехал вниз в лифте.
Лика, когда он уходил, разревелась, но не потому, что ей было грустно, что он уходит, а потому, что своим уходом он лишал ее возможности выразить здоровый гнев, который так важен для ее терапевтического прогресса. Олег хотел было послать Лику вместе с ее прогрессом, но рот изнутри как будто склеился, как когда просыпаешься с пересохшими за ночь губами, и вместо того, чтобы что-то сказать, Олег молча стоял в кабине лифта и смотрел на уродливую Лику. Некоторые женщины, когда плакали, становились красивыми, становились фарфоровыми куклами с розовыми носиками, а Лику, как Олег с ужасом вдруг заметил, плач действительно уродовал. А ему так хотелось найти в ее лице что-то красивое, но за три секунды, пока кабина стояла на месте и двери не закрывались, никакой красоты в своей любимой женщине он не нашел. А потом двери закрылись, и он поехал вниз, унося в чемодане рандомно сдернутую с вешалок одежду, а в груди зияющую черную дыру.