Я помню нашу комнату после нашего марш-броска на горку во время очередного лютого холода. Наша лампочка, с еще не купленным абажуром, была завешана мамкиным старым платком. Мне даже этот свет бьет в глаза. Когда я всё же иду на поправку и просыпаюсь из болезненного забытья, я вижу около себя плачущего худенького мальчика. Он прижался к спинке кровати. Слёзы текут по его лицу медленно, крупными горошинами. Он не содрогается в рыданиях. Он тихо и горестно сопереживает, боясь причинить мне беспокойство. Он почти слился с прутьями кроватной спинки, и только на его лицо падал свет от лампы.
Друг мой славный, брат мой!
Когда ему случалось увидеть порез и кровь на чьем-то пальце, он бледнел и оседал точно так же, как на моей кровати, тихо и безмолвно.
Когда ему было года три или четыре, мальчишки-матросики научили его залихватскому мату.
Они подучили его прятаться за угол и при подходе кого-либо выскакивать оттуда и выпаливать встречному все свои новоприобретенные знания.
Эффект был потрясающий. При виде худенького херувимчика с огромными ангельскими чистыми глазками, высовывающегося с отборной бранью, народ опешивал. Матросики смеялись от возбуждения, что это дело им удалось. Мой несмышленыш – брат радовался, что он всё выучил, как надо. И юные матросики, а для нас совсем взрослые дядьки – учителя были им довольны.
Сколько длился этот спектакль, я не помню, но разведка, видно, донесла моей мамке суть дела и дислокацию «хохмачей». Скорая на расправу и затрещины наша мамка отвалтузила брата, который не понял, за что. И орал благим матом. Мне, попытавшейся за него заступиться, тоже попало. Мой друг- матрос вскоре по-свойски разобрался с хулиганами. И я помню то собрание команды, когда этим «хохмачам» досталось не хуже Вовки. Правда, обошлось без рукоприкладства. Но их нагло-малиновые морды я запомнила. Как и запомнила эти слова- характеристики для них, сказанные кем-то из команды.
Вовка еще частенько при виде этих ребят, желая показать, что он достойный ученик, выпаливал свои знания. Но эффект получался обратным. Профком постановил, что еще раз, и их спишут с позором на берег. И парни бежали сами от Вовки, как от чумы.
Я вижу картину, как два тщедушных горе-матросика, еще сами мальчишки, пошедшие в первый рейс после ФЗУ, бегут от моего брата, палящего им вдогонку пулеметные очереди полученных знаний. И как, попадающиеся им на пути, члены команды покатываются с хохоту над «хохмачами», а Вовка понимает это как знак признательности ему и старается еще больше. Что сталось с этими большими мальчишками, не понявшими разницу между шутками в своем фэзэушном туалете и на пароходе, где царило речное братство, и где слова с лозунга «Честь и достоинство …» претворялись в пароходскую жизнь всем естеством дружного и сплоченного коллектива.