Бакена горят впереди, загадочно появляясь из водной глади. Я уже знаю, что их никак нельзя спутать. Тогда, того и гляди, зайдешь не в ту протоку и посадишь пароход на мель.
Я считаю бакена, а в разлитой кругом тишине, где-то далеко внизу колеса так ласково и усыпляюще бормочут:
– Плиц – плиц.
Как-то на стоянке я залезла в дверцу, ведущую к колесу. Колесо было из множества деревянных широких досок, нижние из них были в воде и светились оттуда жёлтым прозрачным цветом, а верхние доски уже подсыхали и последние капли воды срывались с них, падали в воду и тогда нижние на мгновенье исчезали под кругами воды и тут же показывались вновь.
Это несказанно завораживало меня. И я почти на всех стоянках часами просиживала на кромке борта внутри колеса, скрытая от всего мира этим волшебным колесом, пытаясь понять его тайну, и тихо радовалась, что колесо подружилось со мной.
Однажды мой друг – матрос, на вопрос, как зовут эти красивые доски у колеса, сказал:
– Плицы.
– А, это потому, что они разговаривают между собой, и каждый раз, входя в воду, говорят:
– Плиц!
Матрос почему-то засмеялся, а потом сказал:
– Вот скажу отцу, что ты сидишь здесь, попадет тебе!
Но я знала, что он мой друг и не выдаст меня. Да и сидеть здесь можно только на стоянке. А вот, когда пароход идет по реке, и плицы, стукаясь о воду, выбивают столько брызг, что кругом ничего не видно, тогда можно только стоять, вцепившись в дверцу, прижавшись к корпусу парохода.
Восторг и ужас вселялись в меня. Казалось, что мои любимые, такие мокрые на ходу, такие красивые, горящие янтарным светом, плицы проходят в своем движении совсем рядом с моим носом, обливая всю меня с головы до ног холодными, сверкающими, радужными брызгами.
Но это был не ужас страха. Это был ужас величия происходящего. Я стояла, боясь сорваться в мощный, сверкающий водоворот, понимая, чем это мне грозит, и не могла шевельнуться под больными ударами перламутровых струй. Я понимала, что мне не дойти по кромке бортика до дверцы из колеса, что я сорвусь. Ужас во мне и красота снаружи.
Мой экстрим заканчивался, когда мой верный рыцарь, друг-матрос восемнадцати годков, пошедший в первый рейс после ремеслухи, не найдя меня нигде, открывал на ходу дверцу, просовывал в неё голову, получая удары мощных брызг, пытаясь разглядеть меня, сквозь радужные фонтаны. По кромке борта, прижимаясь спиной к содрогающемуся корпусу парохода, он бесстрашно проходил полтора метра, отделяющие меня от спасения, подавал мне руку и мы начинали с ним двигаться к заветной дверце, вжимаясь спинами в корпус парохода, хлестаемые струями воды. Дойдя до дверцы, он, как истинный рыцарь проходил по кромке чуть дальше её, до тех пор, пока моя рука не вцеплялась в высокий бортик двери.