На вечерней площади нас ждала Марьяна.
— А эту лису подстрелил мой прадедушка! — сообщила она как ни в чём ни бывало, оправляя шкурку на своих плечах. А о том, что действительно дёрнуло так, что мало места мне сразу стало на этих самых Балканах — писать не хочу.
А дома меня ждал и-мэйл от Игоря из Косово.
Мы не виделись с ним 20 лет. Или сколько?
Сколько лет мы с тобой не виделись, Игорь?
…………………………………………………………………………………………….
Да, я торможу, да! Хожу кругами.
Вокруг да около.
Очень не хочется отворять прошлое.
А уж рассказывать об этом, — уфффф!!….
А что делать?!
Пиромания, пиромания…
Мы его так и прозвали — Сашка-пироман. Он появился на нашей стоянке у моря на третье или четвёртое лето. Типа без мамы-ыыы-ы или без папы-ыы-ы, или без обоих, уж и не припомню. Ну, такая история, как надо — жалостливо-безжалостная. Лет 10–11, с золотыми выгоревшими волосами, с лёгкими головными припиздями — синдром гиперактивности, повышенное черепно-мозговое давление. Ранимый, гордый, добрый и мстительный.
Дети индиго. Когда его — всякий раз неизвестно от чего — переклинивало, глаза его сужались в щёлки. Оттуда лупил острый, как битое стекло, свет. Нужно было улавливать этот момент — он слушался только меня и Вали — потому что уж если он втыкался, то надо было прятать всё легковоспламеняющееся. Ибооо! — начинало загораться. Как бы от Сашкиных спичек. Но как-то непонятно и неприятно быстро. И во многих местах поляны одновременно. И ветерок всегда кстати такой налетал — попутный огню.
Ветерок вообще постоянно ходил за ним, как щенок. Он не был бомжом — жил у тётки в посёлке над морем. Да, теперь вспомнил: на второе лето он даже папу своего как-то к нашему костру привёл.
Ничего себе такой папа, нормальный. Да, точно, вспомнил! Их бросила мать, и Сашка смертельно ненавидел её.
И не мог без неё. Ездил втихаря на другой конец города, прятался за остановку — хоть что-нибудь подсмотреть из её новой жизни. На второе лето нашего знакомства он стал приводить своих приятелей. Чтобы я их подлечил. Первым был бомж, собиравший бутылки по всему побережью. В угольно-чёрном пиджаке и чёрных брюках. Ему могло быть от сорока до шестидесяти. Совершенно лысый, отёчно-рыхлый, белокожий. Мягкий. Как червь-слепыш.
Он пах почти как младенец.
Он почти не разговаривал. Он помнил только, что у него что-то произошло с головой. И больше — ничего.
От него веяло странным безнадёжным спокойствием. В нем что-то отсутствовало. То, что всегда есть в людях. Мои руки, которыми я водил над его головой, рассказали мне, что в нем отсутствовали две вещи: