– Погоди, Володя… Вожди, в которых ты так веришь, не понимают, не представляют, какой урон несут людским судьбам. Для них мы мухи, но они и сами страдают от непомерного груза ответственности и тревоги за построенный карточный домик. И когда я ехала в тюрьму к тете, которая попалась на том, что стянула из колхоза буханку хлеба, а ее выдали и увезли, я ложилась на дно открытых товарных вагонов. У меня сердце стучало в горле каждый раз, когда состав останавливался, я боялась, что меня просто изнасилуют и оставят умирать в бесконечных этих лесах у железной дороги. И ведь почти у каждого в этой стране есть о чем молчать, сожалеть, плакать.
– Издержки власти, – пробурчал Владимир. – Такое можно сказать о любой власти, это провокация. Это не значит, что все остальное скверно.
– Нет, это уже геноцид. Когда власть превращается в идиотизм.
– Это нужно из соображений обороны! Что вообще это за нелепый разговор?!
Ее изломанная страдающая красота, ее история вдруг отрезвили его. Против кого он поднялся? Ей и так досталось… Женя улыбнулась так, как улыбаются люди, не зная, что чувствуют. Ее больная, особая поэтичность тяготила Владимира.
– Хочешь пойти со мной разыскать Владу? – спросил Владимир, смягчившись. Ему стало стыдно, что с Женей он не пытался сдерживать себя, потому что понимал, что она не ответит.
– Конечно. Страшно мне…
– Почему?
– Война, такая суматоха, люди словно бешеные, весь старый уклад полетел к чертям. Во времена таких катаклизмов люди с ума сходят, теряют опору… Вспомни, что было во время революции, сколько самоубийц среди поэтов…
«Конечно, привыкла к машинам и мехам», – заметил про себя Владимир. Но Женя думала не об этом, а о разоряемых гнездах. И тосковала. Кожей она чувствовала, что это затянется. Годы простоты, намеренного, быть может, упрощения в отточенном быте, одежде и мыслях уходили в небытие, сменяясь разрухой. А ведь только-то на обломках империи начинало что-то всходить… Наступали времена тяжести несравнимо большей, чем даже все репрессии.
– Война – дело мужчин. Красивая, захватывающая бессмыслица, за которую они с радостью погибают… Ну и пусть, раз вы, видимо, жаждете этого, – ожесточилась Женя.
– Женя, пойми, – растолковывал ей Владимир, пока они брели в поиске Влады. – Легко сейчас так говорить, но вот начнутся бои у нашего носа, начнут люди гибнуть, ты поймешь, что есть важное. И не то важно, кто эту войну начал и для кого, слова просто потеряют смысл. Останутся только страдание и надежда.
«Хорошо говоришь», – подумала Женя и почти улыбнулась.
– Нам пропагандируют, что наши предки воевали за родину. Но разве не самый благоразумный исход – это защита себя и семьи, а не мифической родины? Как вредны идеи… И ты бы не пошел, если бы они не занимались твоим воспитанием с малолетства. Выстраивание патриотизма – последнее и самое основное прибежище государства, чтобы не сдуло его вовсе с лица земли. А правды-то ты не знаешь, быть может, она откроется тебе только через долгие годы, и ты поймешь, за что теперь готов отдать жизнь без роптаний. Мальчики всегда мечтают о славе, – продолжала она печально, – ратных подвигах… А на деле нет большей пешки, чем солдат. Каким бы он ни был героем, он лишь выполняет волю всесильных.