– Ты так много хочешь, требуешь от других… Что однажды проснешься и поймешь, что никого и ничего уже не осталось. Они не выдержали твоих завышенных претензий, – тихо озвучил Владимир свои мысли, когда Владлена уже взялась за ручку двери.
Сказав это, Владимир задумался. Как-то странно получалось – ведь у него самого были завышенные претензии. И он не мог знать, что будет с ней, с какими людьми Владу еще столкнет жизнь. Может, она будет самой преданной женой, жизнь – лотерея с миллиардами возможных исходов. Душа чужая непостижима, как и жизнь в целом…
Снежинки самозабвенно отдавались пустой замерзшей земле. Владимир смотрел, как Скловская отдаляется от дома. Он поморщился и отошел от окна, согнувшись. Непривычно белая для военного времени рубашка резала ему глаза. Люди, как бездомные звери, прятались в каких-то полузаброшенных домах. Все это отдавало безысходностью и в то же время романтикой.
Все пороки от неверных внутренних решений и изначально неправильного мировоззрения. Подсознательно Владимир знал, что Влада не во всем неправа, и он тоже лицемер. Исходя из своего видения, он защищал насиженное местечко, боялся, что его внутреннее поле опять поколеблют ее взгляды, снова он будет мучиться и искать корень бед в себе. И посмеивался над собой. Наружу страх выплескивался лишь раздражением. Владимир пришел к выводу, что надо искать внутри себя, может, удастся избежать чего-то нелицеприятного. Раздражение, может быть, и свидетельствует о скрытом согласии, но уж точно не в каждом случае. В себе покопаешься – найдешь то, открытием чего уже не повергнет тебя противник.
Что-то со временем ускользнувшее, от чего мучительно тянет на дне души, от чего горько и паточно одновременно, что вызывает улыбку несмотря на огорчение, охватило Владимира. С Владленой уходила эпоха его жизни, и, как бы ни было приятно, он чувствовал опустошение от освобождения.
За всей мишурой притягательной элегантной семейки с их поражающе упрятанной, упакованной надменностью Гнеушев как-то не сразу рассмотрел Женю. Быть может, потому, что она близка была ему, а добрые люди в душе чувствуют собратьев и не слишком ценят их, считая чем-то разумеющимся… Для других она была шиком, красотой, запрятанной в вуаль шпилек для волос, яркой помады, тепла и яркости, а Владимир, интуитивно видя ее насквозь, не желал сближения с ней. Он был лишь мальчишка, вытаскивающий в детстве занозы из немытых ног, и его тянуло к людям, говорящим точно, тонко, подмечающим малейшие промахи других и без злорадства, но отнюдь не добро освещающим их. Порой в душе он понимал, что что-то с ними не так, но осознать, что именно, не мог, дальше и дальше втягиваясь в эту трясину. Подумать только, сейчас Женя находилась в шкале его внутренних приоритетов на недосягаемой от Влады высоте, а когда-то была всего лишь ее несчастной мачехой.