Со всей необратимой абсолютностью понимая, пронизывая то, что связывало его с семьей Владлены, Владимир не ужаснулся. Давно он подозревал, что к чему, и только обрубленная войной мягкость и вера в людей, в вечные идеалы не позволяли ему прозреть чуть раньше. Когда Влада осуждающе косилась на кого-то и корчилась в усмешке, которая теперь была ему отвратительна, Владимир полагал, что она права, что зрит глубже, чем он. И теперь думал лишь о том, как легко поддался ее мировоззрению. Мнения его отнюдь не были недостаточно прозорливы – он лишь утопал в гранях неизмеримо более высоких, чем Влада… Но тут Владимир поежился – девушка, которую он любил столь ревностно и преданно, отнюдь не плохая, по-прежнему была выше многих в его глазах. Только вот сближаться с ней и дальше пронзать себе душу ее присутствием он не имел никакого желания. Владимир осмотрелся. В комнате стало тихо и сумрачно, а он словно выпал из времени, раскрошился, разбросался в нем.
Она удалялась от дома в полном недоумении, смятении, похожем на ветер, лохматящий ее неубранные волосы. Петляющей цепочкой терялись в неопределенности марта ее следы. А темный ветер свирепел, драл стены рядом. Заблудившиеся, заплутавшие они были в зловещем волшебстве прошедшей ночи.
Капли потрошили волосы Влады, рассеяно выбивающиеся из-под берета. Водные струи вырезали лицо скатывающейся водой. Инцидент скупого по-зимнему утомляющего утра заставлял задуматься о вечном, страждущем. Тянул сырой ветер с горизонта, рвал одежду и бередил потаенное, ценное в сердце. Опускала отступившая ночь словно в синеву древних напевов и преданий. Вдаль мутными призраками уходили мерцающие от серости горизонта прибитые деревья.
Шла она по сугробам, подтопленным мартом, и в поношенную обувь ее заливалась противная влага, а шаги сотнями пузырящихся искр разлетались при прикосновениях к воде. Владимир смотрел на это без всяких эмоций. Ему больше не хотелось оберегать ее, знать, где она и что думает, как бы отозвалась на этот его жест или поступок. Владимир почти с безразличием, сдобренным пресыщением, смотрел, как Влада изгибается, чтобы не упасть, как незримо поворачивается к окнам. Он не торжествовал, но и не винил себя. Поступок его был осознан им до Абсолюта, каждая мысль и проявление ее было закономерно, он не считал себя подлецом. Наверное, Владимир постиг, что просто захотел отдачи за годы, когда был в ее власти, когда мнение ее, даже противоположное его убеждениям, тщательно рассматривалось и мусолилось им в попытке выяснить, кто прав. Сейчас же он без облегчения даже, настолько все стало безразлично, понимал, что правы были оба и никто, как и всегда в каких-то метафизических вопросах, что Скловская способна любить, быть преданной и доброй, только вот не для него. Мягкость его былых суждений никак не мешала всегда быть и оставаться человеком большой гордости, которую Владлена, как ни странно, не понимала. Владимир прижался к влажному от моросяще-крапающего дождя стеклу и вспомнил вдруг, что имел ввиду Тургенев, вставляя в уста Базарова слова, которые не подтверждала действительность. «Думать и делать ой какие разные вещи», – по инерции обсасывал он, превозмогая телесное изнеможение и позволяя изнуренному, но лихорадочно крутящемуся мозгу гнуть свое, изгаляться над ним воспаленными мыслями. «Отключись уже, скотина!.. Да, все люди лицемеры, лицемеры перед собой. Они настолько не осознаются, не роются в себе, что готовы вот так же поступать, как Базаров, как Влада, как я, как все… Я-то не лицемер? Смешно… Столько лет гоняться за этой дрянью. Да и не дрянь она вовсе, живет каждый как хочет. Только вот не нужно было любить ее». Для истинно любящего она будет открытием, вдохновением, самым близким существом, будет отзываться тем же, будет нести ему добро и свет… Будет ли? А он просто не тот, да и она не та. «А есть ли эта та? Да и черт с этим».