Терпел парализующий страх, когда в окопе казалось, что самолет летит прямо на него, в его сторону, и непременно попадет в цель. В такие моменты он не мог ни двигаться, ни дышать, все существо словно съеживалось и восставало против уничтожения. Пустота, невозможность вырваться выдергивали из привычного уклада. Прежних дел, сцепливающих куски жизни в совокупность, не существовало, а с их отсутствием и необозримостью будущего наваливалась тоска. Гнеушев так рвался на фронт, а неизвестное все равно трогало за плечо из тьмы неопознанности и оставляло холодок своего дуновения.
А уж потом… это был такой гром, такая вспышка, что предшествующие серые события затерлись и задвинулись, о них даже не осталось внятных воспоминаний. Единственный способ не сойти с ума был не думать о довлеющем, нависшем. Как не смотреть на низкий потолок, внушающий страх, отвернуться и зажмурить глаза.
Когда Владимир отбыл на фронт, он справедливо полагал, что перед началом боев его научат держать оружие, уклоняться от врага. Чему-то специфическому, военному. Но в армии в разгромном начале войны творился невообразимый хаос, люди гибли просто так, от прострации руководства, неорганизованности, нехватки всего, чего только могло не хватать. Так что Владимиру был дан приказ тут же выступать.
– Но как я могу идти в бой без оружия? – недоуменно спросил он у командира.
– Ничего. Беги за теми, кто впереди, подберешь оружие упавших.
Владимир досконально изучил и грязь людей на фронте, непрерывный мат, постоянные разговоры об утолении природных инстинктов, мелочные склоки из-за полотенец и табака. Но это нисколько не отвращало от этих грязных небритых мужиков с гнилыми зубами, теряемыми из-за авитаминоза. Сплачивало простотой и понятностью того, что выражали эти мужчины и мальчишки каждый со своей историей и тайной болью. И он вместе с ними смеялся над пошлыми анекдотами.
Хоть в дело победы свою лепту в большей или меньшей степени внесли все республики СССР, Гнеушев, как и остальное население, не знал о некоторых неэтичных деталях, способных если не подорвать, то, по крайней мере, ослабить истовую веру в дружественность республик. Например, о постановлении от 13 октября 1943 года. И без этого Гнеушева временами брала жуткая обида за свой народ, «великодушный и любимый».
Женщина на войне… Сразу представляется нечто поэтичное, возвышенное. Несгибаемая нимфа, выхаживающая раненых. Многие комсомолки, истово любящие Советский Союз, польстились агитационными плакатами с волевыми лицами, будоражащими маршами. Когда Владлена отбывала на фронт после обучения, ее никто не провожал, так как занесло ее далеко от дома, и было даже слегка грустно несмотря на то, что она превыше всего ставила самостоятельность. Как ей опротивело житье дома… По перрону за поездом, набитым молодыми большей частью незамужними девчонками, бежали их матери, преждевременно постаревшие невысокие женщины, замученные тяжелым трудом. С белесыми прореженными временем ресницами. Бежали медленно и как-то неуверенно, поддерживая дешевенькие платочки на плечах. А во взглядах Влада читала неимоверную скорбь, печаль, как у собаки, которую пнули. Но для дочерей важнее было, что готовит им равномерно стучащий поезд.