Знаешь, когда мне бывало особенно тяжело, я приходила к Аделаиде, в ее дворик. Так печально, что не осталось кладбища, где ее могила. Кладбище срыли, а на его месте построили отели и дома. Это непростительно. Ужасно!
Ой, меня, кажется, опять занесло, – спохватилась Эля и замолчала.
– Продолжай, пожалуйста! – осияй меня своим светом, – попросил Игорь. Он залюбовался ею. В памяти возник образ юной Эли, когда она так же увлеченно ему что-то рассказывала, сидя с ним на кухне. Мудрая совушка.
Сейчас на его глазах происходила метаморфоза, преображение, перерождение женщины, словно ушел добрый десяток лет, растворился в ночи любви. Глаза ее блестели, волосы разметались по плечам, на щеках горел румянец, женщина была прекрасна. Вероятно, такую, одухотворенную и увлеченную Элю и знал, и полюбил художник. Воспоминание о художнике царапнуло, и чувство ревности вдруг омрачило настроение.
– Пойдем завтра вместе к Дмитрию? – предложил он.
– Нет. Это моя история. Ты свою ему рассказал вчера.
…На следующее утро Эля с тяжелым сердцем, готовясь к последнему разговору с Димой, робко переступила порог его дома.
Дима сидел перед окном, видел, как медленно поднимается Эля в Гору, словно с тяжелой ношей. Услышал, как осторожно приоткрыла дверь и тихо вошла, остановившись в нерешительности.
Не поворачиваясь, Дмитрий глухо произнес:
– Я все понял. Это он за тобой приходил. Давай уже простимся навсегда. Я больше так не могу.
– Спасибо, – выдохнула Эля. – Прости меня, пожалуйста!
– Бог простит.
Он так устал от этого невроза любви, от постоянного страха потерять ее. Сегодня он снова не спал всю ночь и бродил по двору, мучаясь в тяжелых раздумьях. Но к утру, с первыми лучами солнца, словно свежий ветер с вершины Желтой Горы принес решение, а с ним и облегчение, и понимание. Он увидел себя со стороны и осознал, возможно, ему и нужна была именно эта женщина в течение последних десяти лет. Может быть, эта любовь была и счастьем, и бедой одновременно, а возможно, наказанием и очищением за прошлые его измены и предательства. Ведь мир зеркален – верил Дима. Но с него довольно, пора освободиться от тяжелой зависимости. Старое ушло, и его надо отпустить и жить дальше. Как деревья на Желтой Горе – сбросили все листья и стоят обнаженные под небом. Так и Дима стоял в предутренний час и физически чувствовал, что старая его личность разрушена; отныне он новый человек. Не важно, с чем вернется Эля, он сам отпускает свою любовь, свою боль и вступает в новую фазу жизни. Его решение было бесповоротным. Пусть она освободит его ум, и он, наконец, серьезно займется любимым делом. Напишет что-то значимое, откроет студию для ребятишек, будет преподавать уроки живописи, у него есть что передать другим. А пока, он заложит, наконец, сад на Желтой, заполнит пустоту пространства, чтобы не видеть дорогу, напоминающую ему о мучительно долгих бессонных ночах, когда высматривал до рези в глазах «улетевшую» Стрекозу.