Все это строится грубо эмпирически. И все это не устраивает и "гениев политики", ибо это не соответствует их идеалам и теориям, все это не устраивает и подонков, ибо все это не соответствует их силам и вожделениям. Именно поэтому между гениями политики и подонками биологии устанавливается некая entent cordiale - гении ничего не могут ниспровергнуть без помощи подонков, подонки не могут объединиться для ниспровержения без помощи гениев. Гении поставляют теории, подонки хватаются за ножи. В подавляющем большинстве случаев, - может быть, и во всех случаях, - гении политики, философии и прочего не имеют никакого представления о реальной жизни; им подобает жить в состоянии гордого "splendid insolation": ты царь - живи один. И в одиночестве разрабатывать теории, предлагаемые впоследствии: теоретически - "массе", практически - подонкам. Максимальный тираж имеют теории, предлагающие ниспровержение максимального количества запретов и в минимально короткий срок.
Из опыта трех великих революций европейского континента можно установить тот факт, что революция развивается параллельно с проституцией. Франция перед 1789 годом переживала так называемый "галантный век". Россия и Германия наводнялась порнографией. Порнографическая и социалистическая литература подавляла все остальные виды печатного слова. В той и в другой были, разумеется, и свои "оттенки". Наиболее приличная часть литературы, трактовавшая "проблемы пола", воевала за "свободу любви" - об этом писали и Ибсен, и Бабель, и многие другие. Та "мещанская мораль", которая запрещает незамужней девушке иметь ребенка - объявлялась варварской, поповской, капиталистической и вообще реакционной. Философия, литература и публицистика взяли под свою защиту "девушку-мать". По этому поводу было сказано много очень трогательных слов.
За "революцией пола" пошли половые подонки, иначе, конечно, и быть не могло. Так кто же пошел за революцией вообще? Какие "массы" "делали революцию" и в какой именно степени "народ" несет ответственность за Консьержери, Соловки и Дахау?
Я до сих пор - почти тридцать лет спустя, с поразительной степенью точности помню первые революционные дни в Петербурге - нынешнем Ленинграде. Эти дни определили судьбы последующих тридцати лет, так что, может быть, не очень мудрено помнить их и по сию пору. Причины Февральской революции в России очень многообразны - о них я буду говорить позже. Но последней каплей, переполнившей чашу этих причин, были хлебные очереди. Они были только в Петербурге - во всей остальной России не было и их. Петербург, столица и крупнейший промышленный центр страны, был войной поставлен в исключительно тяжелые условия снабжения. Работницы фабричных пригородов "бунтовали" в хлебных хвостах - с тех пор они стоят в этих хвостах почти тридцать лет. Были разбиты кое-какие булочные и были посланы кое-какие полицейские. В городе, переполненном проституцией и революцией, электрической искрой пробежала телефонная молва: на Петербургской стороне началась революция. На улицы хлынула толпа. Хлынул также и я.