Через мгновение она протягивает руку и прикасается ко мне.
Кончиком пальца она прослеживает шрам на моей грудной клетке. Хотя сейчас он практически белый, но такой же плотный и злобный, как и в день, когда его сделали.
— Наверное, тебе было больно, — говорит она.
— Да.
Она смотрит на меня снизу вверх, изучая выражение моего лица, а затем снова опускает взгляд на мою грудь. Тру скользит пальцем вниз по моим ребрам и животу к рубцу около талии.
— А это что?
— Это тоже было не щекотно.
Ее глаза вспыхивают и встречаются с моими.
— Не смешно, — злится она.
Она серьезна и неподвижна, ее глаза затуманены каким-то плохим воспоминанием, которое не имеет ничего общего с отметинами на моей коже.
Я обхватываю ее подбородок и провожу большим пальцем по скуле, желая, чтобы это страдальческое выражение в ее глазах исчезло, желая толкнуть ее обратно на матрас и снова войти в нее, заставить выкрикивать мое имя до осипшего голоса.
Желая сделать ее своей навсегда, чего никогда не произойдет.
С усилием я отбрасываю все эти конкурирующие эмоции в сторону.
— Ты действительно хочешь знать?
— Да, — приглушенно отвечает она.
— Этот шрам от деревянного колышка.
Она отдергивает руку, как будто обожглась.
— Колышка? — повторяет она.
Из-за того, как испуганно она выглядит, я жалею, что не солгал.
— Скажем так, я не споткнулся и не упал на него. На этом и остановимся.
Когда она в ужасе изучает этот узел, я опускаюсь на колени между ее ног и обхватываю ее лицо обеими руками.
— Это было очень давно. Я был совсем мальчишкой.
— Мальчишкой. — Ее лицо бледнеет.
— Прости. Я не хотел тебя расстраивать.
Она смотрит на меня, как на полного идиота. Что сбивает меня с толку.
— Лиам. Я вовсе не расстроена. Я в бешенстве. Какой зверь воткнул кол в живот мальчишке? — рычит она. — Пожалуйста, успокой меня и скажи, что он провел остаток своей жизни в тюрьме.
Я отвечаю, не задумываясь:
— Нет. Я убил его. Но позже, когда уже вырос.
Она смотрит мне в глаза свирепым взглядом. После безмолвной, мучительной тишины она тихо говорит:
— Я рада.
До меня сразу доходит несколько вещей. Во-первых, я продолжаю ее недооценивать. Во-вторых, Деклан был прав: она гораздо крепче, чем кажется.
В-третьих, я солгал, когда сказал ей, что влюбленность — это роскошь, которую я себе не позволяю, потому что я так быстро соскальзываю вниз по этому каткому склону, что, возможно, уже невозможно остановиться.
— Почему это тебя радует? — глухо спрашиваю я.
— Ну, не знаю. — Она делает паузу, размышляя. — Может быть потому, что правосудие так редко свершается, что действительно радуешься, когда оно, наконец, происходит.