После смерти отца Хадзимэ словно просторней стало. Да и то сказать: никто не кричит, обслуги не просит, сверчков ловить не заставляет. Тосковал ли он об отце? Должно быть, да, потому что сыном он слыл примерным. Но не век же ему тосковать! Мужчина он был видный, хоть и немолодой уже; высокого роста, широкоплечий; к тому же, отрастил себе усы щеточкой по тогдашней моде. И стала к нему захаживать одна вдова, что жила на другом краю деревни. Раньше-то в дом не войти было: все старика боялись, а ну как браниться в голос начнет? Вот позор! А теперь… Впрочем, и теперь, кроме той вдовы, никто в дом Хадзимэ не заходил. По привычке, наверное: Хадзимэ не больно-то жаловал гостей. Лишь Таэко он привечал — так звали вдову. Красавицей была она, каких поискать; как распустит волосы, до земли достанут, сама роста небольшого, стройная, с изящной нежной шеей и круглым лицом. Одна беда — сильно хромала. Это оттого, что покойный муж часто ее бивал: один раз бил-бил, да и сломал бедро. Ну, а с Хадзимэ у них было все полюбовно. Да и то сказать, люди уже немолодые, спокойные. Таэко от мужа-изверга натерпелась, Хадзимэ — от выжившего из ума отца. Вот и сошлись.
Одно только было странно: Таэко никогда не оставалась на ночь в доме Хадзимэ. Он и уговаривал ее, и подарки делал — все впустую. «Простите, Хадзимэ-сан, Таэко дома ночевать спокойнее», — вот и все, что она говорила. Придет, бывало, к нему после полудня, обед приготовит, ублажит, даже чарочку с ним разопьет — а, как стемнеет, всегда спешит домой. «Да куда ты пойдешь, в темноте, одна!» — говорил ей Хадзимэ. Но бандитов в тех краях отродясь не встречали, а жители деревни знали друг друга наперечет — нечего было бояться Таэко. И Хадзимэ оставался один.
Один, да не совсем: с тех пор, как помер отец, Хадзимэ все время казалось, будто за спиной кто-то есть. Чинит ли сеть, потрошит ли рыбешку, разводит ли огонь в хибати — все чудится ему, что какой-то человек подошел сзади и смотрит в затылок. Не выдержит Хадзимэ, обернется — нет никого. Только успокоится — а ветер по крыше прошелестит, и снова мерещится, что кто-то незримый рядом. Жутко было Хадзимэ одному в старом доме, да только ничего не поделаешь: не бродягой же становиться. Так и жил — то ли один, то ли вдвоем. До того доходило, что разговаривать пытался с пустотой. «Кто здесь? — спрашивал. — Если это вы, отец, то дайте какой-нибудь знак: что вам надо? Зачем вы здесь ходите, чего ждете?» Изо всех сил он старался быть учтивым с отцовским духом: мало ли что, Макото и при жизни-то был не сахар, а ну как прогневаешь чем-нибудь призрака? Но, как ни ждал Хадзимэ, никаких знаков не получил. Разве что хлопнет опять фусума на сквозняке, да сверчок затрещит под крышей — так его и не сумел поймать Хадзимэ.