— Ты спас мне жизнь, — сказала я, опустив глаза и с беспокойством теребя ткань брюк. — И не один раз.
Он посмотрел на меня, затем на мою руку, теребящую нитку. Его глаза остались там. Я знала, что его беспокоило.
Моя слабость.
Ему не нравилось, когда его одаривали слабостью. Теперь это было неизбежно, потому что он должен стать свидетелем не только моей, но и своей… Я была его слабостью. Потому что я сидела здесь и ковырялась в штанах. Потому что я была здесь. А не там, где бы я оказалась после того, как пуля вонзилась мне в череп и моя кровь залила бы весь белый ковер, если бы он сделал то, на что заключили контракт.
Ничто.
Именно туда я бы и отправилась. В черное ничто. Небеса придумали только как концепцию для живых, страдающих от потери близких.
Но я знала, что это не правда.
Он все еще смотрел на меня. Человек, который не отправил меня в никуда, все еще способен на это. Но каким-то образом, прямо сейчас, он заставляет меня чувствовать так, словно я что-то значу. Как будто я кто-то, а не пустая оболочка, которая целый год бродила по скелетам фермерского дома.
— Я не спасаю людей, — сказал он ровным холодным голосом. — Я их убиваю.
— Это не может быть правдой, — тихо сказала я. — Потому что я не умерла.
От его взгляда у меня кровь застыла в жилах.
— Ты тоже еще не совсем живая, — слова были ровными и бесстрастными. Их значение было гораздо важнее. Потому что он говорил, что существовать — как я — это не жизнь.
Я выбралась из этой постели, но моя искалеченная и истерзанная душа все еще была в комнате, увядающая, одурманенная наркотиками, висящая между этим миром и ничем.
— Но ты любишь только мертвых, — прошептала я. — Так что, может быть, я не хочу быть совсем живой. Может быть, мне нужно немного умереть, чтобы ты мог меня любить.
Я не была шокирована своими словами. А может, и была. Потому что только здесь, сидя между этим миром и ничем, я осознала это.
Я бы сохранила свою душу иссохшей, искалеченной и почти мертвой, если это единственный способ быть любимой им. Или, может быть, я знала, что меня можно только сломать и искалечить, и он тоже это знал, и именно поэтому не убил меня. Не могу сказать, что его это волновало. Моя душа, измученная и разбитая, едва ли способна на любовь.
Я хваталась за эмоциональные соломинки, на самом деле за обрывки, своих чувств к нему. Они каким-то образом наполняли меня.
Возможно, мне суждено было сломаться.
Что бы это ни было, мои чувства все равно были там. Он заполнял все зазубренные части меня.
Но я не понимаю, кто я для него, кроме как аномалия нормального мира. Этот огромный дом служил чем-то вроде клетки, в которой меня держали. Лукьян смотрел на меня. Овладевал мной.