— Позвать лекаря, сударь?
— Не нужно… А капитан Бар… он сейчас здесь?
— Сошел на берег.
— Ничего не велел мне передать? — Ольгерд ненавидел себя за этот вопрос.
Готье насупился, покачал головой и отвернулся. Ну что же, надо брать себя в руки и идти, пусть даже он упадет, едва шлюпка достигнет пристани.
— Да, господин Ларсен, вы же ничего не знаете! Франческо-то наш…Кто бы мог подумать?
Франческо? Черт побери, он совсем позабыл про него. В памяти всплыли распахнутые, полные ужаса темные глаза. Наверняка первый раз видел порку, изнеженный мальчишка…
— Да, Франческо, юнга-то наш… Он там оказался не то принцем каким, не то герцогом — то-то мы диву дались… Мы с Бертраном его свезли на берег, глядим, а там никак уже ожидают: карета с гербами, это за ними прислать изволили! Мы с Бертраном прямо остолбенели. А они, господин Франческо, с нами попрощались, поблагодарили, милостиво так…
Ольгерд молча выслушал и кивнул.
— А потом господин Франческо меня в сторону отвели и приказали вам передать, в собственные руки, да так, чтобы никто не видел. Вот. — Готье вытащил из-за пазухи маленький сверток.
— Хорошо, Готье, ступай пока. — Вещи уже собраны, а ему надо собраться с силами.
— Вы, сударь, зовите, если что. Помогу. — Боцман поклонился и убежал.
Франческо поступил правильно, лучшее, что он мог сделать, — вернуться к родным и исполнить фамильный долг. Пройдет время, и молодой герцог Фарнезе забудет и «Змея», и наивные детские мечты… Ольгерд равнодушно потянулся к свертку. Может быть, Франческо решил на прощание написать ему письмо?
Никакого письма он не нашел. В шелковый платок с монограммой была завернута маленькая шкатулка. Открыв ее, Ольгерд увидел золотой медальон на массивной цепи, внутри переливалось драгоценными камнями изображение Божьей Матери. Это была настоящее фамильное сокровище, и даже на первый взгляд оно стоило больше пресловутого перстня с изумрудом. И уж точно больше его долга господину Мерсье.
Французские булки растут на деревьях
Из письма воспитанницы Смольного института благородных девиц Софьи Опочининой:
«Любезная моя маменька! Спешу уведомить вас, что отныне я являюсь полноправной воспитанницей старшего, «белого» класса, чему очень рада. От души надеюсь, что Вы, маменька, изволите пребывать в полном здравии и благополучии, как и нежно любимые мною сёстры. Я же покорнейше прошу с сего момента увеличить моё содержание, по меньшей мере, рублей на десять, а то и все пятнадцать. Ибо, как я вам много раз писала, а вы и не удосужились заметить — все воспитанницы, как казённые, так и своекоштные, обязаны иметь: особые башмаки для урока танцев, так как казённые столь плохи, что в них не только что плясать, а и ходить невозможно; специально пошитый корсет по фигуре; мыло, да чтоб не дешевле пятнадцати копеек за штуку, а то, пожалуй, подруги скажут, мол, от неё салом несёт; а ещё гребёнку, ленты, духи…»