— Дело по Клауду закрыто, — говорит медленно Лесник. И снова меня удивляет, как глухо звучит его голос. — Он признан виновным во всем, что ему вменяли. Особенно властей заинтересовали Ночи Справедливости — вакханалия, открытые лицензии на убийства, которых было за эти два года очень, очень много.
— А его семья? Отец? — ежусь от мысли о том, что старший Блэквуд может приехать и повернуть все так, как ему угодно.
— Он приезжал, — осторожно, явно подбирая слова, говорит Лесник. — Остался недоволен деятельностью сына. Особенно его впечатлили расправы над оборотнями. Клауд Блэквуд любил кровавые веселья.
Я ежусь. Очень хорошо знаю эти его забавы, в которых мне самой приходилось принимать участие, сдерживая слезы или тошноту, подступающую к горлу. Когда жертвой становится тот, кто получил билет — оплаченную путевку на смерть в Ночь Справедливости.
И тут же спохватываюсь: а старший Блэквуд не спрашивал обо мне?
— Я увел твои следы так хорошо, что никто и не вспомнил о тебе, — будто прочитав мои мысли, говорит Лесник.
Это очень хорошо. Каким-то образом все устроилось тогда, в ночь пожара, но я каждый раз вздрагивала, когда получала газеты с новостями, боясь, что кто-то может вспомнить обо мне или найти маленькие следы, что приведут сюда, в мою уединенную обитель.
Хорошо, что я никому не нужна. От этой мысли чувствую себя спокойно и…свободно?
— Ты что-то решила? — вдруг нарушает тишину темнеющего вечера темный оборотень.
Непонимающе смотрю на него. Что мне решать?
— Что ты будешь делать дальше? — он говорит, но не смотрит на меня. Меня заливает краской от стыда. Наверное, я стала ему обузой. Еще бы: целых два месяца он носит мне еду, одежду, предметы гигиены, отслеживает мое состояние со стороны, чтобы я, не дай Луна, что-нибудь на сотворила с собой.
— Я… что-нибудь придумаю, — лепечу, а сама отвожу взгляд. Плотнее запахиваю махровый халат на груди и держу его рукой.
Что я могу придумать? Если говорить честно, то все это время единственная здравая мысль, что посещала меня, касалась совсем не моего проживания, или состояния, или еще чего-то… Она была совсем о другом…
— Ты должна знать, — голос Лесника звучит грубовато сейчас, когда уже стемнело, снег перестал падать, а мы все еще стоим вдвоем на крыльце, освещенном только наполовину, от открытой в дом двери. — Что теперь это и твое жилище. Здесь жил Алекс после того, как прошел реабилитацию, приходил в себя. Поэтому можно сказать, что он принадлежит и тебе.
— Нет, нет, — все еще волнуюсь я о том, что причиняю неудобства Леснику. — Я уеду, съеду, можешь не волноваться, дом скоро будет свободным.