Когда я спросил мастера Акаманта, ко мне вышел мужчина средних лет в кожаном фартуке с пропалинами. На силача мужчина не тянул. Жилистый, не без того, но чтобы молотобоец? Лучший в Эфире?
– Я Акамант, сын Эвандра, – буркнул он, снимая фартук. – Кто меня спрашивал?
– Радуйся, Акамант…
Пока я его приветствовал и представлялся, Акамант мылся. Шумно отфыркиваясь, плескал себе в лицо и на грудь водой из лохани, что стояла у входа в кузню. Слышал меня кузнец или нет, оставалось загадкой. Обтершись куском некрашеного полотна, он обернулся к гостю. Сейчас, когда Акамант смыл с лица бо́льшую часть грязи и копоти, стало видно: у кузнеца нет бровей. Обгорели дочиста. Похоже, не в первый раз. Вот так мастер: плечи обычные, фартук в дырках, лицо не бережет!
С другой стороны, наставник Поликрат кого попало не посоветует.
– Беллерофонт? Наслышан. Пошли, присядем.
В кузню он меня не пригласил и правильно сделал. Стоя перед распахнутой настежь дверью, я ощущал волны жа́ра, накатывавшие изнутри. Из кузни несся перестук молотов: большого и малого, судя по звукам. Что-то лязгало, шипело, пыхтело. Громко, но неразборчиво перекликались работники – да, вряд ли кузня была удачным местом для бесед.
На задах обнаружилась скамья под навесом, там мы и присели.
– Рассказывай, зачем пришел.
Я рассказал. Некоторое время кузнец молчал. Скреб подбородок, заросший обгорелой щетиной, живо напомнив мне наставника Поликрата.
– Уверен? – спросил он наконец.
– Нет, – признался я.
– Ясно, – кузнец кивнул с мрачным удовлетворением. – Размер?
Я показал. Акамант скривился, как от оскомины. Кажется, хотел еще раз спросить, уверен ли я. Не спросил, кивнул:
– Три дня. Приходи через три дня.
– Плата.
Я протянул ему золотую пластинку – последнюю из трех, что взял у отца, отправляясь в изгнание. Акамант взвесил пластинку на ладони.
– Три дня, понял?
И ушел в кузню.
Упоминать наставника Поликрата мне не понадобилось.
– Летаете? – спросил Гермий. – Над моей горой?
И добавил, поигрывая жезлом:
– Без спросу?
Я чуть с Пегаса не свалился.
Мы парили над Аркадией. Внизу, в курчавой зелени, превратившей вздыбленный затылок Киллены в голову сатира, проблескивали веселые искорки – золотые рожки и медные копытца Артемидиных ланей. Это было прекрасно: после бешеных метаний вверх и вниз, закладывания виражей, крутых как обрывы в ликийских горах, туго затянутых петель, в которых проще удавиться, чем выйти из них, и разворотов, когда восход и закат сливаются в единую багряную вспышку, вот так зависнуть, раскинуть крылья и дышать, кружить, наслаждаться тем, что кузнечный молот сердца перестает лупить в звонкую наковальню, соглашаясь на легкое постукивание, и любоваться искрами в зелени, словно бликами солнца в воде залива.