Неделя тянулась бесконечно. Лило так, что вряд ли кто-то по доброй воли, без крайней необходимости высовывал нос из дома. Это была сплошная стена воды, и Марвен не соврал, когда сказал, что дождь не прекратится ни на минуту, пока не выльется полностью. Он становился то сильнее, то слабее, но лил постоянно, и это здорово действовало на нервы. А я-то считал наивно, что хуже питерских дождей ничего быть не может.
Нет, еще хуже было сидеть в четырех стенах без какого-либо занятия. Обсуждать свои планы при ларне Марвена мы избегали. Хотя это теперь не имело никакого значения. Если она могла переговариваться с «центром», то там уже знали о наших намерениях. Если нет, то тем более нечего было бояться. И все же нам не хотелось говорить об этом. Поэтому я рассказывал Марвену о своем мире, а они с Тайрой о своем – то, что мне еще было неизвестно.
В комнате нашлось что-то вроде карт, и Марвен учил меня сложной игре, основанной на подсчете очков. А я его – подкидному дураку, адаптированному под местную колоду. Но даже так время тянулось невыносимо.
Тайра нашла общий язык с Медорой, которая оказалась вовсе не такой сухой и закрытой, как мы подумали сначала. Они вместе возились на кухне и наводили порядок, проводя часы в женской болтовне. Что-то потом Тайра пересказывала и нам.
Выяснилось, что Медора – вдова Вольного, умершего от «огненной болезни», и сама в юности была Охотницей. Но в Леса она больше не ходила с тех пор, как забеременела Джастином.
- Он часто болел, - рассказывала Тайра, - и Медора все время была с ним. Отец хотел, конечно, чтобы Джастин тоже стал Охотником, но ничего из этого не вышло. Зато он видит людей насквозь и ни разу еще не ошибся. Вот такая у него способность, наверно, от родителей.
Я снова подумал о том, какие дети могли бы родиться у нас с Тайрой. Были бы они здоровы? И какие необычные способности могли оказаться у них? О том, что она вряд ли проживет больше пятидесяти, я вообще старался не думать. Кто знает, может, нам всем троим осталось жить считанные дни. Но, с другой стороны, Медора перестала охотиться в двадцать пять. Сейчас ей пятьдесят, и она, вроде бы, в добром здравии. Может, все не так и страшно?
О своих планах мы не говорили еще и потому, что их, собственно, не было. Пробраться в чащу, а дальше… по обстановке. Предполагать и представлять себе мы могли что угодно, но это было чем-то сродни мыслям о загробной жизни. Есть там что-то или нет? А если есть, то что? Верить можно во все, но пока не умрешь, точно не узнаешь. А может, и вообще ничего не узнаешь.