— У вас замечательный выговор, Михаэль, — болтал он, не отрываясь от дела, — следовательно, языковая проблема — долой!
— Ну, хоть что-то, — улыбнулся я, довольно вымученно, впрочем.
Геноссе, наверняка сотрудник Штази, вскинул на меня взгляд, и сочувственно покивал.
— Геноссе Вольфу можно доверять, это человек чести и слова. О, Катарина! Готово?
— Да, Отто, вот.
— Гут…
…Двумя часами позже я протягивал свой паспорт молоденькому пограничнику в Шереметьево. На мне — теплая кепка, очки с простыми стеклами, светленький паричок почти до плеч по молодежной моде. А я по легенде — корреспондент «Юнге вельт».
Погранец кивнул мне и улыбнулся.
«Пронесло…»
Еще полчаса томительного ожидания… Объявлена посадка…
«Ил-62» с броской надписью «Интерфлюг» засвистел турбинами. Хлопотливые стюардессы щебечут, подчас мило путая «русиш» с «дойч». Я пристегнулся, напряженно глядя за стекло на терминал «Рюмка». Никого… Ничего…
— Уважаемые пассажиры! Наш самолет совершит полет по маршруту Москва-Шереметьево — Берлин-Шёнефельд…
Я откинулся на спинку. Ну же… Ну…
Турбины взревели. Лайнер качнулся и медленно, а затем все быстрее и быстрее покатился, отбрасывая колесами взлетную полосу. У-ах!
Оторвался. Набрал высоту. Оранжевое солнце ударило в иллюминатор поверх клубистых туч.
«Какой долгий день… — мысли еле ползли, тянулись из последних сил. — Опять я убегаю… Опять один… Как же мне все это надоело…»
Глаза закрылись сами. Лететь меньше трех часов. Выспаться не выспишься, но хоть передохнешь. Что меня ждет, откуда я знаю?
Когда СССР развалился, Маркуса Вольфа арестовали — демократы боялись Штази не меньше КГБ. Маркус никого из своих не выдал, а его люди не сдали Вольфа. Вот так-то. Потому и лечу.
«На Берлин!»
Понедельник, 23 февраля. Утро
Восточный Берлин, Карл-Маркс-аллее
Широкий и прямой проспект в зачине своем звался Шталиналлее, во славу Иосифа Виссарионовича, но хрущевская оттепель занесла слякоть и сюда — «осси» живо перекрестили «аллею» в честь проверенного, идеологически стойкого автора «Капитала».
Я шагал по чистеньким, выметенным тротуарам, и отдыхал душой. Зодчие словно привили Берлину московский дух — отсюда и до Александерплатц узнавался сталинский ампир, хоть и с немецким акцентом. В глаза не пылила чуждость, и это успокаивало, примиряло с участью бездомного.
Даже машины на улице знакомые — и пузатые «буханки» проезжали, и простенькие «Жигули» с «Волгами». А «Трабанты», «Вартбурги», «Робуры» роднились с нашим автопромом настолько, что казались своими.
Правда, люди вокруг болтали по-немецки, но это лишь радовало — попрактикуюсь хоть. Не терять же время даром.