Бабка выходит из комнаты, возвращается с чайником и тазом, запирает дверь за собой, дальше не слышно. Лисицын корпит над письмом, идет туго. Потом, дописав, возвращается медленно из заснеженной Москвы в настоящий мир.
Ловит деда — как бы дрезину реанимировать?
— У вас тут генератор же ж, да? Бензин или соляра? Электричество откуда?
— На ветру у нас.
— Та еб твою налево…
Бабы выходят из комнаты — задумчивые, растревоженные. Старуха силком усаживает девчонку за стол, подсовывает ей еду, та брыкается.
— Вам надо с нами уходить! — говорит опять она. — Они скоро сюда придут!
— Кто придет, доча?
Лисицын бьет крутое яйцо об угол стола, грязными пальцами очищает скорлупки.
— Руки бы помыл хоть! — расстраивается бабка. — А ты ешь, доча, ешь!
— Надо отсюда бежать!
— От кого? — хмурится старик.
Как им объяснить такое? Лисицын солит и откусывает яйцо: желток посерел, яйцо застревает в горле. Пишет на бумажке адрес и адресата, убирает в карман.
Девчонка отодвигает угощение.
— Там идут… Там одержимые идут! Ярославля нет больше, и Ростова тоже нет, они сюда идут, пожалуйста!
В глазах у нее стоят слезы, она смотрит на старуху, та растерялась. — Вам надо собираться, вам надо с нами уходить… — Что ты такое говоришь, доча? Какие еще одержимые?
Старик тоже привстает, тревога и ему передается, бабка упрямо льет чай в сколотые чашки. Приходит серая в полосах кошка, выгибается дугой, трется о бабкину ногу в дырявых шерстяных колготках, урчит, просит жрать.
Девчонка давится словами, объясняет про одержимых. Лисицын льет в глотку кипяток молча: все равно не поверят. Наспех мажет маслом оторванный хлебный ломоть. У него такое чувство, будто это его последний прием пищи — скоро казнь; и вдруг, хотя есть уже незачем, зверский аппетит.
— Вы не верите мне, да? Спросите у него! — Девчонка почти рыдает уже.
Лисицын тупо толкает в себя сухой желток. Время идет, а его силы оставили. Лампочка под потолком мигает. Жужжит снулая старая муха, которой позволили жить до весны. Если закрыть глаза, видно крутящуюся внутрь себя пирамиду из человеческих тел, видно, как головы слетают с плеч, а туловища стоят и выплескивают из себя кровь. И еще камеру, в которой дети спят, видно. Лисицын толкает в себя серый желток, синий белок, хочет заставить проглотить это все, не запивая.
Старики переглядываются. Бабка крестится, горбится.
— Говорила я, что это им все вернется. Вот оно и возвращается.
Дед опускается на стул, как будто из него кости вынули.
— Так столько лет ничего не слышно было, — возражает ей он. — Я думал, все кончилось уж.